Шрифт:
Закладка:
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ [А. А. Прокофьев]: Товарищи! Вера Кетлинская внесла следующее предложение: чтобы в проект резолюции были включены в смысле отрицательной оценки только те произведения, о которых на собрании упомянули докладчик или ораторы. Вот это предложение я голосую. Кто за это предложение, прошу поднять руки. Кто против? Придется считать голоса. (Шум в зале.)
Тов. ЖДАНОВ: Надо, чтобы Вера Кетлинская сказала, какие конкретно фамилии она предлагает снять, потому что в такой общей форме нельзя голосовать. Я бы, например, если бы был писателем, не голосовал бы ни за, ни против. Пусть Вера Кетлинская с трибуны скажет, кого конкретно необходимо снять с этой резолюции.
Тов. КЕТЛИНСКАЯ: Я, товарищи, считаю, что будет правильнее, объективнее, вернее, если сегодня в таком очень ответственном документе будут включены, как слабые идейно, или слабые художественно, произведения, которые здесь подвергались обсуждению или критике или хотя бы получили общую отрицательную оценку до того в печати. Я не могу сейчас бегло указывать точно, но, во-первых, я очень удивлена, увидев свою фамилию и повесть, которая никак не обсуждалась сегодня, в то время как она имела и хорошую и отрицательную оценку в печати. И другая вещь “Ленинградская симфония” Берггольц. Еще некоторые просто не упомнишь. Но ведь это очень важный документ, и я считаю, что будет правильным, если мы поручим президиуму отредактировать этот пункт, приведя его в соответствие с докладом и прениями на данном ответственном совещании»[966].
И тут произошел очень любопытный момент – А. А. Прокофьев, вопреки воле А. А. Жданова, отвел удар от В. К. Кетлинской и О. Ф. Берггольц, причем смелость его кажется удивительной и, возможно, имеет какие-то неизвестные нам основания:
«ПРЕДСЕДАТЕЛЬ [А. А. Прокофьев]: Я считаю, что это предложение Веры Кетлинской можно принять – поручить президиуму уточнить список произведений.
Тов. ЖДАНОВ: Здесь речь идет о “Золотом мосте” Кетлинской и “Ленинградской симфонии” Берггольц. Я считаю, что этот вопрос нельзя голосовать без предварительного очень тщательного разбора.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ [А. А. Прокофьев]: Кто за то, чтобы принять поправку, внесенную тов. Кетлинской в отношении этих произведений, прошу поднять руки. Прошу опустить. Кто против? Прошу поднять руки, прошу опустить. Кто воздержался? Поправка принимается»[967].
Причем это кажется странным вдвойне, если знать, что накануне на собрании партактива А. А. Прокофьев, говоря о «Поэме без героя», выступил с публичным доносом на Ольгу Федоровну:
«Последняя поэма Анны Ахматовой, в которой она признается, что пишет симпатическими чернилами, даже и для неопытного литератора становится ясным, что тут много зашифровано… ‹…› Я забраковал ее и не допустил к изданию, но дальше ничего не двигалось. Вот в чем наша ошибка. Мы недостаточно боролись за то, чтобы снизить авторитет Анны Ахматовой. Я перед партийным активом заверяю, что писательница коммунистка Ольга Берггольц стояла за то, на заседании Президиума [ЛО ССП], чтобы выдвинуть Анну Ахматову на Сталинскую премию»[968].
Эта победа вдохновила выйти на трибуну тех, кто был перечислен в числе «раздувавших авторитет М. М. Зощенко и А. А. Ахматовой и пропагандировавших их писания», – Ю. П. Германа и литературоведа В. Н. Орлова; однако их порыв был нейтрализован В. М. Саяновым (он был уже снят постановлением ЦК с поста ответственного редактора «Звезды», и терять ему было нечего). Виссарион Михайлович не собирался молча наблюдать за тем, как его коллеги по цеху избегают партвзысканий:
«Здесь выступают товарищи с требованием исключить их фамилии из резолюции, требуют разграничения своей вины. Но суть дела не в этом. Мы должны признать свою вину перед ЦК партии и товарищем Сталиным. Мы совершили серьезные идеологические ошибки, и мы должны это признать. Нам надо признать сейчас, что все наши попытки оправдаться никому не нужны. Нам надо признать, что мы навредили и напортили в своей работе. А в дальнейшем нас, советских писателей, никто не опорочивает. Партия указывает на наши ошибки, – исправьте своей работой. Вот о чем идет речь. Поэтому я думаю, что не стоит продолжать разговоры о снятии фамилий. Нам указывают, надо признать свои ошибки, честно исправить, от этого будет польза литературе, искусству, и мы честно ответим партии, честно выполним свой долг, как большевики»[969].
В проекте резолюции собрания 16 августа, подготовленном Н. Д. Синцовым, отдельный абзац был отведен литературоведам:
«Снижение идейного уровня работы писательской организации объясняется также примиренческим отношением критиков к современным произведениям, уходом их от современных тем в “чистое” литературоведение»[970].
Но в окончательный текст[971] этот абзац не вошел. Не совсем понятно, когда именно произошло его изъятие: в имеющемся в нашем распоряжении первоначальном варианте вычеркнуты те фрагменты, по которым происходило обсуждение и голосование (что отражено в стенограмме собрания), а также указанный абзац, по которому никакого обсуждения не проводилось. Единственным, кто после утверждения резолюции мог вносить (и вносил) изменения в текст, был А. А. Жданов. По крайней мере, резолюция собрания партактива им редактировалась вплоть до 19 августа (этим числом датирована записка заведующего особым сектором Ленинградского обкома и горкома ВКП(б), приложенная к окончательному варианту: «Поправки карандашом сделаны на основе указаний тов. Жданова. В. Агапов. 19.VIII.1946»[972]).
Метаморфозы происходили и с текстом доклада А. А. Жданова – он был сильно отредактирован перед тем, как его напечатала главная газета страны[973]. Вероятно, одним из тех, кто был неприятно удивлен окончательным вариантом доклада, напечатанным в «Правде», был все тот же Б. М. Эйхенбаум. Дело в том, что в числе прочих корректив оказался видоизмененным и один из разделов об А. А. Ахматовой. В стенограмме он выглядит следующим образом:
«Тематика Ахматовой, ее поэзия – это поэзия индивидуалистическая, поэзия, диапазон которой расположен между будуаром и моленной. Там основное – грусть, тоска, смерть, причем любовь всегда трактуется наряду со смертью. Основная тема – это личная жизнь, личные увлечения. Эта ахматовская поэзия совершенно далека от народа, это поэзия десяти тысяч верхних, которые уже чувствовали свою обреченность, чувствовали, что им недолго жить. Поэтому в некоторых местах, когда Ахматова пытается изложить свои политические взгляды, то эти ее политические взгляды на стороне прошлого, ее политические взгляды на стороне периода помещичьих усадеб времен Екатерины»[974].
В «каноническом»
