и коровник в резиденции руководства области на Каменном острове… Ведь это же неудивительно и было при любом руководстве и в любых условиях. Поразительной оказалась та гигантская пропасть, которая пролегла между сытым партийным и государственным руководством, их обслугой, спецслужбами, торговыми работниками и – с противоположной стороны – голодными, умирающими людьми, варящими студень из мяса собственных детей. Никогда еще обычные люди не были доведены властью до такого физически и морально ничтожного состояния.

Обычные голодающие на скудной пайке дурандового хлеба горожане даже не могли себе представить, что в одном городе с ними кто-то мог не отказывать себе ни в чем. Как, например, председатель Ленгорисполкома и будущий 1-й секретарь обкома ВКП(б) П.С. Попков, который в самые голодные месяцы блокады привозил своему коту по 200 г свежего мяса, а черствый хлеб выбрасывал в мусорную корзину на общей лестнице[909]. В этом контексте показателен рассказ сотрудницы Физико-технического института М. В. Гликиной, разработавшей во время блокады антибиотик для лечения газовой гангрены – самого страшного осложнения ран военного времени. 3 марта 1942 г. вместе с руководившим работой института П. П. Кобеко она была вызвана в Смольный:

«…Нас встретил целый синклит генералов, в том числе и начальник Сануправления фронта. Нас обвинили в непонимании актуальности препарата, хотя мы оба считали, что опыт на двух раненых явно недостаточен, все кончилось тем, что с этого дня нам предоставлялись рабочие условия в сортировочном эвакогоспитале… ‹…›

Выйдя из кабинета в горкоме, мы получили два талона на обед, видимо, в столовой для руководящих кадров[910]. Там подали добротный суп; хлеб просто стоял на столе, что уже было удивительным для нас, на второе – бифштекс с жареным картофелем и какой-то зеленью. Павел Павлович начал есть это чудо, а у меня было нечто вроде спазма, я просто не могла глотать. Павел Павлович заметил это, начал ругать меня, но ничего не помогало. Тогда он стал меня уговаривать, что, мол, отсюда я не пойду с ним в институт, а зайду домой (это близко), и вот я приду сытая, довольная, и то, что было бы отделено мне от еды моих родителей и Якова Давыдовича (Гликина, мужа М. В. – П. Д.), останется им, и хлеб тоже. Наконец, я смогла глотать. Мы все съели, потом была, кажется, земляника или другие ягоды с кремом или сметаной, а затем – сладкий чай, не помню, с чем. А передо мной, все заполняя, стоял бифштекс!»[911]

Неудивительно, что мозг изголодавшегося человека не мог даже физиологически вместить то, что совсем рядом возможна такая еда. Особенно сложно было связать обкомовскую столовую с реальной жизнью: в ноябре 1941 г. ее муж Я. Д. Гликин был потрясен произошедшим с ним:

«Н. А. Тырса, талантливый, интересный художник, хорошо знавший Якова Давыдовича, подошел к нему в столовой с просьбой позволить ему облизать тарелку после той жалкой еды, которая в ней была. Муж с ужасом сказал мне, что на тарелке не было ничего, абсолютно ничего! Эта мысль мучила мужа, он узнал, что большинство художников не имело работы и жило по иждивенческим карточкам, и это означало голод, тяжелый голод. ‹…› К сожалению, Н. А. Тырса, переехав (21 января 1942 г. – П. Д.) Ладогу, погиб очень скоро (10 февраля. – П. Д.) – есть такая степень истощения, от которой поправиться уже нельзя»[912].

Люди, безотносительно возраста, оказались настолько по разные стороны добра и зла, что у многих стиралась грань реального и нереального, дозволенного и недозволенного… Безграничная власть и достаток одних и неспособность жить других производили необратимую химическую реакцию в мозгу всех. Условия войны и блокады, упав зерном в почву советского общества, взрастили нравственных чудовищ.

«Деморализация народа, расшатанного за эти 25 лет во всех устоях и взглядах, обескровленного, выпотрошенного чекизмом, сказывалась не в одном воровстве, взяточничестве и спекуляции. Никогда люди так не лгали, с таким ангельским видом; никто не считал зазорным обмануть человека, соврать ему, нарушить слово и честь, оболгать ближнего»[913].

Продукты расхищались немилосердно: в декабре 1941 г. подразделения НКВД произвели сплошной обыск домов и строений Новоладожского участка Октябрьской железной дороги. У каждого (!) местного жителя оказалось обнаружено по 6–7 мешков запасенной муки, которые были захвачены из затонувших судов и застрявших на Дороге жизни машин[914]. Практически все продукты приходили с поврежденной упаковкой, причем учитывались они не по весу, а по числу мест в вагонах.

Летом 1942 г., когда люди продолжали умирать от голода, продукты портились на складах Ленинградского фронта: «…Под открытым небом стояли несколько дней платформы с мукой, сахаром, горохом и крупами. Пропало много овса, сахара, табака. В 2-х штабелях сушеной вишни, подмоченных и гниющих, были замечены черви. То же происходило с изюмом. Полностью был испорчен американский шпик и сухой картофель. Начали вздуваться и бродить бочки с мясом и рыбой и др.»[915]. В этом всегда наша страна имела неоспоримое первенство; в 1946–1947 гг., когда свирепствовал голод, а затем его последствия, было, по неполным подсчетам, начисто загублено около 1 млн тонн зерна из-за хранения в неприспособленных условиях[916].

Воровство вкупе с бесхозяйственностью приводили к тому, что большая часть продуктов не доходила до рядовых жителей. Прав был будущий академик И. И. Толстой, который сказал в декабре 1941 г.: «Русский человек – вор, воровство и ложь – две его черты. О, если б то, что дают для нас, доходило до нашего рта! Но страшная драма в том, что то, что предназначено голодному, попадает к вору!»[917]

В декабре 1941 г. килограмм блокадного хлеба, «сделанного» из непривычных ингредиентов, продавался на рынке по 450–500 руб. – сумме, превышающей месячную зарплату большинства ленинградцев.

Воровство расцвело в городе Ленина с неимоверной силой. Смольный, не в силах справиться с голодом, не мог, конечно, победить воровство и спекуляцию. И чем дальше шло время, тем более воровство ширилось, метастазируя во все области муниципальной жизнедеятельности. Бесправие воцарилось. Процветали взятки. Те из руководителей города и области, которые не участвовали в коррупционном процессе, делали вид, что ничего не происходит.

Поступавшие как помощь союзников продовольствие, одежда и обувь доходили до граждан мизерной частью; в хищениях были замечены не только чиновники средней руки, но даже такие крупные руководители, как глава УНКВД П. Н. Кубаткин. С началом поступления репарационного имущества из Германии воровство еще более усилилось, и все присланное частью оседало в домах чиновников и работников торговли, а в основном – поступало на рынки. Стекавшаяся в Смольный информация находила там свое упокоение. Отдельной отраслью коррупции стала жилплощадь.

«Ленинградцы, путем взяток, возвращались. Железные