больше не тайна: Россия проиграла кампанию. Весь вопрос в том, чтобы от этого не пострадали союзники. Указывалось на сведения, полученные из Берлина, в которых определенно говорится, что в России три группы, взаимно заглушающие друг друга: 1) общественное мнение в лице Государственной думы, желающее поднять дух патриотизма и объединить все группы для победы; 2) государь и пьянствующие с ним начальники, уверяющие его, что все идет хорошо, и те, кто пугают царя, – бунтовщики; и, наконец, третья, самая сильная группа – это старец и царица, которые перекидывают мост для мира за счет позора и унижения России. Причем указывается еще, что последняя группа задалась целью во что бы то ни стало ликвидировать всякую опасность для престола, хотя бы для этого пришлось пожертвовать Папой. Причем Мама надеется (ее в этом уверил старец), что ей, если она останется регентшей с Маленьким во главе, поможет старец, который окружит ее верными друзьями.

* * *

Папа написал письмо:

«Все хорошо. Дух мой окреп. Получил весть от нашего Друга».

Несомненно, мысль, что надо скрыть от старца передвижение войск, вызвана теми же слухами о немецком шпионаже и эти слухи проникают к Алексееву от Гучкова и его милой компании.

Недавно Папа, тоже под секретом, сообщил Маме, что наступление временного затишья показывает: войска стягиваются на западе, поближе к Минску, и это ход, нужный для защиты польских границ.

А этот секрет Папы старцу был известен за два дня. И когда он сказал об этом Манусу, тот ответил:

– Русские генералы хотят на кривой кляче немецкого рысака обскакать!

* * *

Недавно старец велел написать Папе, что ему было видение, будто этими днями быть полной победе. И что ко дню Иоанна надо освободить из-под ареста старика Сухомлинова. Пусть он будет под домашним арестом. Никуда не денется!

Велел написать: «Большой грех, что за бабью нечисть страдает невинный».

– Так и напиши: «Ежели нельзя сажать великого князя с полюбовницей, так надо так уметь сделать, чтобы Дума не могла задушить Сухомлинова».

* * *

Написала Папе (просил старец), чтобы он выяснил, что означают слухи, появившиеся в городе: дескать, в ближайшие дни в городе будет введена военная диктатура под главенством в. кн. Сергея Михайловича[324]. И это всех очень нервирует. И престиж князей очень снизился. А такая диктатура может еще усилить разруху: особенно теперь, когда продовольственный вопрос угрожает бунтами. И еще напомнила Папе (велел старец), что если освобождение Сухомлинова (хотя бы под домашним арестом) затянется, то в газетах могут появиться разоблачения с указанием имен великих князей и Кшесинской. И наконец, что старец очень просит положить этому конец.

* * *

Когда официально пришло извещение об отставке Сазонова, зашевелилось гнездо великих князей. У в. кн.

Марии Павловны обед. Присутствуют послы. Приезжает в. кн. А.[325], появляется кн. Палей, Гучков, гр. Беннигсен[326](это думцы), приезжал граф Коковцов.

У всех вытянутые физиономии. Шушукаются. Боятся стен. Кричат в один голос:

– Погибла, погибла Россия!

Уже не пытаются создавать проектов ее спасти.

Кто-то говорит о том, что если бы теперь убрать старца и Маму…

Но кто-то возражает, что Маму теперь нельзя… Достаточно старца.

В.кн. Мария Павловна говорит:

– Поздно, сама судьба против нас. Папа помешался.

Ему больше нельзя доверять.

Потом рассказывают, что накануне подписания отставки Сазонову была дикая попойка. Опять вмешательство генерала Алексеева. Но оно, очевидно, как полагают, тут шло на пользу Сазонову, так как генерал Алексеев определенно не сочувствует Штюрмеру. Все говорят, что отставка Сазонова – это месть Мамы, которая не может ему простить, что он всегда шел против нее и против старца.

* * *

С этим праздником, где демонстрировались наши трофеи и должны были быть все георгиевские кавалеры, получился большой курьез[327].

В.кн. Мария Павловна решила на этом празднике разыграть большую роль: представить собой царствующую власть. По этому поводу ею проводилась форменная агитация. Она собрала вокруг своей особы круг дам-прихлебательниц, которые должны были произвести фурор, чтобы о ней заговорили. А у нас, как известно, тайн нет. Вот обо всем до времени и раструбили.

Докатилось до Мамы. Она заволновалась. Чтобы не дать в. кн. Марии Павловне красоваться на этом празднике, решила сама в нем участвовать с детьми. Написала об этом Папе. Велел написать старцу. Написала. Получила от него телеграмму:

«Отменить этот праздник, потому не хвались колосом на хлебе, а зерном в закроме. А еще – раненым не кресты нужны, а портки. Вот. Нет моего благословения на этот праздник».

Так праздник и отменили.

А зачем такой шум вокруг него подняли?

Мама собирается в Ставку. Старец сказал:

– Аннушка, там свой глаз нужен.

И настаивает, чтобы и я ехала с Мамой.

Это очень неприятно, так как Мама несколько смущается, не столько за себя, сколько за детей и Папу. В.кн. Ольга Николаевна сказала (об этом я узнала от Зинотти), что этот вечный хвостик (это я) всем мозолит глаза и делает Маму не только безвольной, но и подневольной.

И все же необходимо настоять на том, чтобы ехать с ними. Ведь Мама, когда Папа заупрямится (а с ним это бывает), теряется и тем самым не доводит до конца начатое.

А теперь мое пребывание там особенно необходимо, так как в Ставке теперь и Саблин (хотя он и друг старца). Мама бывает в его присутствии в слишком приподнятом настроении и, чтобы отвести глаза Папе, пойдет на многие уступки.

Нет, теперь ее одну пускать нельзя.

Я написала Папе, что старец через меня (так нужно) шлет ему крест с Афонской горы. И еще написала, что очень хочу его повидать.

Итак, придется ехать[328].

* * *

Пишет мне Николай Павлович, что, по его мнению, с Папой творится что-то неладное. Он моментами не то что впадает в сонливость, а на него находит какая-то апатия. И глаза такие отсутствующие. На вопрос Николая Павловича, что с ним, Папа ответил:

– Я все более и более убеждаюсь в том, что у меня нет собственной воли… И даже желаний нет… Не верю в собственные шаги. Знаю, все, что бы я ни сделал, не даст хороших плодов. Я человек без счастья. Я злой рок России.

При этом (пишет Николай Павлович), говоря о себе, Папа с трудом сдерживал рыдания.

– Вот, – сказал он, – полюбуйтесь: я люблю свою жену, а ее… обливают… Во мне разжигают ревность мужа, царя… И так всюду!

Николаю Павловичу (я так понимаю) было очень тяжело слышать эту