видим, чувствуем этот ужас во всем. А как ему передать? На него нельзя действовать путем запугивания: он сразу начинает играть в героя и пойдет плести такую чушь, что только держись. Как же быть? Надо действовать помимо его, но поставить его при этом в такие условия, чтобы ему от нас не уйти.

Вот такой правитель нам нужен был. Мы надеялись такого найти в Штюрмере, а что же получилось? Это определенно человек без чести и к тому еще большой трус. Стоит только на него прикрикнуть – он теряется.

О, проклятие! Разве можно ему доверить?.. Он выдаст нас с головой первому, кто сумеет на него накричать. А это легко может сделать и Толстопузый[317], и всякий из Думы. Всех лучше это может проделать Гучков – он его великолепно знает.

* * *

То, что старец причащался вместе с Мамой[318], послужило предметом новых сплетен. В доме светлейшей княгини Палей говорили по этому поводу, что такой факт не только оскорбителен для Папы, но и роняет достоинство церкви. – Это, – заявила она, – показывает, что Мама совершенно игнорирует мнение двора и всех приближенных.

Тем более что это еще в первый раз Мама причащалась без Папы. И Мама якобы этим воспользовалась и допустила такой странный поступок.

А обстояло дело так.

Папа не мог уехать из Могилева и написал Маме, чтобы она с детьми и Григорием Ефимовичем помолилась за него, если он не успеет к заутрене.

И когда Мама с детьми и старцем пришла в Федоровский собор и причастилась Святых Таинств, а вслед за ней причастился старец, они вместе оповестили Папу. Причем старец сам телеграфировал ему:

«В Чистый четверг причастился Святых Тайн. Утешил сердце Бог, внял нашим молитвам, посылает тебе, Папа дорогой, победу. И да наступит мир, как повелел Господь Бог наш. Молимся за тебя. Чистая молитва детей Богу угодна».

Казалось бы, что в том, что Мама причащалась со старцем, в чью святость верит? Есть столько доказательств того, что ее к нему отношение основано только на вере в его святость. Но их уже все стараются опозорить, все осквернить.

По общему же мнению, в этом акте совместного причастия есть указание на то, что старец близок Маме так же, как и Папа.

Какой абсурд! Может быть, в смысле религиозном старец ближе Маме, чем Папа. Одно дело – близость чисто человеческая, другое – религиозная. И это тем понятнее в отношении Мамы, что она считает: он как святой страдает от толпы, которая преследует его.

Обиднее всего, что такие нелепые толки распространяют «дамы из общества», и не какие-нибудь девчонки, а старые люди. Люди верующие.

* * *

Ливадия. Солнце печет до одури. Много цветов. Моя любимая душистая черешня. Отдыхаю. Казалось, если бы я как всякая другая приехала отдыхать, то не могла б получить большее удовольствие. Но нет… Смотришь – и море, и цветы, все будто только для отдыха, а тебя сосет.

Пишет старец:

«Ты, Аннушка, отдыхай, только…»

И вот это «только» – грызет.

Я, как собака на цепи, не могу ни на час оторваться оттуда. И не то что Мама без меня обойтись не может, а то, что надо быть начеку: не подвернулся бы кто и не откинул тебя.

А ведь там просто. Пока человек нужен, его и ласкают, и награждают. А миновала нужда – как старую тряпку сапогом вышвырнут… А кроме всего, еще и забота. Эти подлецы затеяли дело против Мануйлова…[319] и не на шутку угрожают и меня притянуть. Пока я на месте – все сглажу. А не то – прорвется что, попадешь в Думу, ну и хлопот не оберешься.

С Папой по этому поводу очень трудно иметь дело. Мама – та сразу поймет. Ну а его убедить надо, рассказать. Нет, мне надо быть там. Всегда с ними.

Между прочим, я определенно замечаю, что Мама тяготится моим постоянным присутствием. Особенно это заметно на детях. Но тогда придется шепнуть через старца Маме, что это делается для нее же.

У меня в голове такой хаос, что мне и не разобраться – что надо делать для Мамы, а что для себя. Верно только одно, что вся эта компания насильно мне навязала честолюбие и денежные интересы. Мне кажется, я бы гораздо лучше себя чувствовала, если бы всего этого не было.

Но старец говорит:

– Ты, Аннушка, Богом отмечена.

* * *

Май месяц всегда представляет собой время тревожное. Революционеры начинают бесноваться. А теперь – в особенности. Не только где-то в глухой провинции, а здесь, в самом Петрограде, начинается движение на заводах. Где-то у каких-то продуктовых лавок – бабий бунт. Причем в отсутствии продуктов винят «этих жидов, которые подкупают Распутина».

Это уж нечто совсем дикое.

Тут же вмешиваются другие и говорят, что виновен не Распутин и не жиды, а правительство, и теперь нечего искать виновных, а надо взять все в свои руки. Ну и много подобного говорится. А на заводах и на фабриках ведется форменная агитация. Подготовляют бунты. Отец день ото дня мрачнее. Приносит печальные вести.

Старец сегодня утром был у Мамы. Говорил, что после пасхальной недели ему было видение, чтобы быть готову встретить скорбь перед радостью великой. Что еще только три раза луна обернется, раньше чем победные песни огласят столицу. Что надо верить Божьему человеку. И будет, как предсказано, после скорби радость великая.

Мама заплакала и сказала:

– Приму всякую скорбь с готовностью, зная, что она перед радостью…

* * *

Старец сказал Маме, что его голос поведал, будто Мама призвана спасти трон и веру православную, уже ждать больше нельзя, потому как зашевелился народ на фабриках и на заводах.

Перекидывается шумиха в деревню.

– А тут еще думские брехни… Одним словом, надо торопиться, чтобы Папа согласился, что Сазонов больше не нужен, а нужен свой человек. Скажи – мой голос приказует, что этот человек близко. Это наш известный и испытанный.

Мама поехала в Ставку[320]. Я не могла с ней ехать.

Старец послал телеграмму:

«Папа дорогой и дорогая моя Мама, близок час, когда сбудется. Слава вышних Богу и на земле мир. А еще вижу, как сияет на небесах звезда Маленького. Благословен Господь. Молюсь. Григорий».

* * *

Князь Андронников рассказывал, как на обеде в посольстве (у обаятельного М.Палеолога)[321] члены Государственного совета, граф Потоцкий[322] и гр. Велепольский[323], говорили, что ни для кого