Все мы постепенно влились в эту группировку. Трудно провести четкую демаркационную линию между участниками КД и постоянными зрителями. Обязательно присутствовали Пригов, Сорокин, Ира Нахова, Кабаков, Рубинштейн, впоследствии Бакштейн. Моя мама и мой отчим Игорь Яворский тоже присутствовали на многих акциях. Маша Константинова, одно время Наташа Шибанова, подруга Коли Паниткова, и многие другие. Некоторые люди появлялись, некоторые исчезали, но это была всегда относительно небольшая группа людей.

Очень важным моментом был (после окончания акций) поход на дачу к Паниткову, которая находится недалеко от Киевогорского поля. Здесь разворачивалось постакционное общение, где шаманская подоплека происходившего на акциях выходила на поверхность. Зрителей там бывало еще меньше, чем на акциях, даже на самых малолюдных. Люди выпивали и начинали предаваться необузданным шаманским играм. Вообще, всё времяпровождение людей из этого круга, в котором я участвовал в разные моменты сначала своего детства, потом юности, было пропитано энтузиастическими играми. Мир этих игр предшествовал миру интеллектуальных дискуссий. Можно сказать, что интеллектуальные дискуссии проросли через игровые практики, но их не отменили.

Это отличало этот круг от компании старших концептуалистов, к которой относились Кабаков, мой папа, Булатов, Васильев. Там этих игр не было. Там люди вели разговоры. В этих беседах участвовали, с одной стороны, художники, с другой стороны – философы, такие как Гройс, Бакштейн, Эпштейн. Если и происходили какие-то игры, то это были игры в языке, в дискурсе. В то время как в кругу КД игрались настоящие игры, в том числе телесные. В отличие от интеллектуальных, дискурсивных игр более старшего поколения (которые были ориентированы на понимание, на разъяснение ситуации, на создание каких-то конструктов, эту ситуацию описывающих), игры группы КД ориентировались на достижение транса, на погружение в смещенное, измененное состояние сознания. Постакционная форма времяпрепровождения была выстроена таким образом, чтобы достигать трансовых состояний психоделического типа.

Поэтому ничего удивительного нет в том, что Андрей, как самый рьяный нейропроходец, в какой-то момент заигрался в эти трансобразующие игры. Результатом стал опыт галлюциногенного психоза, виртуозно описанный в «Каширском шоссе». Сказать об этом романе можно очень многое. Трудно измерить взглядом ту гигантскую литературу, которая еще возникнет на этой почве. Можно написать десятки томов комментариев к этому роману. И этот многотомный комментарий, безусловно, возникнет.

Вернувшись из галлюцинаторного состояния в более или менее согласованную реальность, Андрей Викторович не только не утратил социально-культурной адекватности, но в какой-то степени эта адекватность даже обострилась. Он четко ориентировался на Запад, на западное современное искусство, на репрезентацию. Уже в конце 70-х годов деятельность КД была представлена на Венецианской биеннале. Все эти достижения на фронте западной репрезентации затем проходили некое обратное переосмысление в магическом ключе. Всё это вторичным образом интерпретировалось как некое волшебное «путешествие на Запад».

Эту линию мы потом продолжили и развили в практике «Медицинской герменевтики». Каждый западный арт-критик, или куратор, или коллекционер воспринимался как бессознательный посланец мира западных магов. Можно было наблюдать своего рода общение магов. Маги разных стран, соединяйтесь, что называется.

Для всех нас огромную роль сыграли «среды» Андрея Монастырского. Причем среды происходили не обязательно по средам, но каждую неделю все собирались, и таким образом возник второй центр, структурирующий концептуальный круг. Первый был у Кабакова, а второй в квартире Андрея за круглым столом, покрытым красной бархатной скатертью, с множеством кружочков от чашек. Тема кругов здесь бесконечно множилась визуально – круглый стол, который, в свою очередь, покрыт этими кругами, отпечатками. Действительно, вокруг этого круглого стола формировался и поддерживался концептуальный круг. Невозможно не упомянуть о многолетней, очень тесной дружбе между Андреем и Володей Сорокиным. Трансобразующие игры этих двух молодых в те годы шаманов проистекали в форме особого музицирования. Они вдвоем садились за фортепиано, играли в две руки классическую музыку: Шопен, Шуберт. А остальные гости сидели на диване. Постепенно играющие начинали что-то бормотать. Эти бормотания напоминали речь людей, которые нечто произносят во сне, пересказывая обрывки своих сновиденческих диалогов или выкрикивая сквозь сон фразы ужаса, похоти и недоумения. Постепенно этот онейроидный речевой поток интенсифицировался, и возникало впечатление, что это не просто спящие, а спящие люди в рамках некоего научного эксперимента, что некие ученые какими-то средствами уничтожили тот барьер, который препятствует спящим выражаться экспрессивно. Доходило это всё до полного шаманского экстаза, а затем перетекало в так называемые танцы гадов. Танцы гадов исполнялись Андреем и Володей, это были извивающиеся, переплетающиеся танцы, в процессе коих они прорастали друг сквозь друга, как два сплетающихся и расплетающихся дерева. Володя в тот период любил носить подтяжки, он сопровождал свой танец звонким оттягиванием и отпусканием подтяжек, специфическим звуком хлопков. Роль хлопков в магических практиках мы не будем обсуждать, она всем хорошо известна.

Когда все собирались у Андрея, каждый из присутствующих мог предложить свою игру либо придумать новую. Поэтому нередко игрались свежепридуманные игры. Но все игры были ориентированы на состояние шаманского транса и шаманского экстаза. Все присутствующие в разной степени этого состояния достигали. Андрей, Володя, Коля Панитков достигали максимальной степени трансового состояния.

Впрочем, в такой магической группе должен обязательно присутствовать неверующий, фигура неверующего – апостол Фома, который игнорирует шаманский экстаз. Этот человек ничего не чувствует, всё отрицает, но присутствует. Такую роль играл Никита Алексеев. Он никогда не заражался этим пьянящим настроением, всегда сидел совершенно трезвый. Даже если он напивался вином или другим алкоголем, он всегда сидел с рациональным, скептическим видом и не велся ни на какую форму транса. Эта его роль красочно описана в «Каширском шоссе», когда Андрей впадает в состояние бреда и к нему по очереди приходят сначала Коля Панитков, а потом Никита.

Коля Панитков сразу же поддается игровому флюиду, и они выбрасывают в форточку миры (мир запахов, мир цветов) – такая буддистская аскетическая игра. А потом приходит Никита, который никаких игр не поддерживает, его совершенно нельзя в них втянуть. Он сидит с очень скорбным видом и четко придерживается версии происходящего, что вот, друг, мол, сошел с ума и надо как-то с ним подежурить. Эта разница реакций вскрывает очень важную роль Никиты, но такой неверующий человек в подобном кружке может быть только один. Второго такого неверующего не должно быть в «болотной группе». Возвращаясь к культуре болотного типа, можно вспомнить роман Вандермеера «Город святых и безумцев», где подобного рода культура описана в виде серошапок. Это грибная культура, культура подлеска, отчасти подземная. Не случайно само название «серошапки» отсылает к сектам тибетского буддизма: