Происходило благостное размораживание у бабушки за поеданием пюре, винегрета. При этом считалось официально, что страна наша находится чуть ли не на грани голода, в магазине было крайне мало продуктов.

Эпицентр периода, который мы называем «Межпутчье» (между Путчем Один и Путчем Два, то есть между августом 91-го и октябрем 93-го). Уже была объявлена гайдаровская экономическая либерализация. На улицах в центре Москвы стояли бесконечные люди, продающие всё что угодно. Мне запомнилась бабка, которая авторитетно предлагала крышку от графина. В те времена было очень интересно ходить по улицам Москвы, пробираясь сквозь густейшую толпу продающих абсолютно всё людей. Помню переход на «Пушкинской», как и все переходы в то время, тесно заполненный торгующими. Во всем этом было что-то совершенно некоммерческое – скорее, отъехавший массовый дзен. В ряду торгующих стояла парочка, которая страстно обнималась и целовалась. Вначале я подумал, что это просто целующаяся и обнимающаяся парочка, но потом понял, что они нечто продают, а именно живой образ своей любви. Возле парочки стоял магнитофон, из которого струилась музыка из кинофильма «Эммануэль». Под эту музыку парень и девушка, будучи полностью одетыми по причине зимы, очень страстно обнимались и целовались взасос, а рядом с ними находилась некая коробка, куда желающие могли бросить деньги за лицезрение этого замечательного эротического мини-шоу.

Это был первый товарный экстаз всего общества, официально разрешенный, который в силу своей экстатичности очень далеко отстоял от непосредственной товарной реальности. На продажу предлагалось абсолютно всё, включая поцелуи и объятия, а также возможность на них смотреть. Можно было увидеть человека, продающего один тапок, находящийся к тому же в очень плохом состоянии. Это была попытка экстатической товаризации всего. Не возбранялось отломить засохшую корку от мандарина и продавать. Это напоминало какую-то грандиозную концептуальную деятельность. Просто само участие в этом процессе, сама возможность стоять там и что-то предлагать на продажу уже внушали дикий экстаз населению. Считалось, что население выброшено на улицы какими-то крайними лишениями с целью что-нибудь продать, но это мрачное и всеприсущее убеждение контрастировало с невероятно веселой и безоблачной атмосферой, которая царила в этих рядах. При этом все старательно напускали на себя хмурый вид, но постоянно кто-то не выдерживал, начинал хохотать, или необузданно выкрикивать какой-то матерный текст, или приседать и пускаться в пляс. Ощущалось, что народ еле-еле сдерживает себя, чтобы не начать совершать нечто совсем оголтелое.

Это была гениальная идея – всех вовлечь в эту псевдокоммерческую деятельность, потому что в противном случае народ, не совсем распознавая свое собственное состояние, понимая только, что состояние экстремальное, мог принять свое умонастроение за запредельное горе и отчаяние, например, и начать всё крушить. Все были на грани этого. Или, наоборот, вдруг начать дико танцевать и дико хохотать от счастья. Не знаю, можно ли назвать Гайдара проницательным экономистом, но как психолог он поступил гениально, предложив всем вместо таких уже испробованных рецептов, как всё сокрушить или устроить дикий праздник или дикий кровопуск и резню, – просто взять любую подвернувшуюся вещь, хотя бы даже отломать от двери ручку, никому не нужную, или взять крышку какую-нибудь валяющуюся, и выбежать, и начать ее продавать. Это совершенно гениально. Мне кажется, надо ему поставить двадцать пять памятников за эту радикальную дзенскую концептуальную акцию в рамках всего населения России. Всё это сработало, все ужасно развлекались. При этом стоило прийти куда-нибудь в гости, как вместо осунувшихся от голода и падающих от изнеможения людей ты видел классическую картину – накрытый стол, где было всё, что и должно быть на советском столе: баклажанная и кабачковая икра, салат, и даже не один, а два салата, например оливье и винегрет, а также пюре, котлетка. Откуда-то это всё выныривало, отчасти с приусадебных участков, отчасти из каких-то запасов. Все оказались неплохо подготовлены.

Как-то раз, глубоко исследовав крайне отдаленные участки космоса, видимого приборами и невидимого, мы, приземлившись, пошли к бабушке, надеясь поесть и мягко заземлиться. По детской традиции мы никогда не звонили бабушке, не говорили, что мы придем, мы просто приходили и трезвонили прямо в дверь. Это еще были последние проблески такого рода поведения. Мы пришли и вдруг обнаружили на двери записку: «Я в соседней квартире». Мы сразу же позвонили в эту соседнюю квартиру и оказались на совершенно невероятном мероприятии. В этот момент там праздновался день рождения уже умершего дедушки. Мы увидели довольно большое застолье, многолюдное сборище людей, родственников. Семья явно вполне народная, рабочая, все сидели очень радостно. Бабушка Саши Мареева была приглашена в качестве соседки, но нас никто не ожидал увидеть. Это не помешало этим прекрасным людям немедленно, следуя древнейшим законам гостеприимства (при этом не формально следуя этим законам, а с невероятной радостью), усадить нас за стол, приветствовать нас, как родных. Молниеносно мы влились в это довольно долгое и восхитительное празднование.

Во главе стола стояло кресло, на почетном месте, в котором располагалась большая фотография умершего дедушки в раме под стеклом. Перед креслом – полная до краев рюмка водки и тарелка или даже несколько тарелок, куда постоянно подкладывалась еда. Произносились магические речи в сторону этого кресла, типа «Дедушка, а не хочешь еще винегрет?» Сидя там, мы вдруг, переглядываясь друг с другом, с блаженным смехом на устах ощутили, что мы совершенно не чужие в этом сообществе, на этом дне рождения, на этом празднике жизни, точнее смерти, или жизни и смерти. Мы не чувствовали себя ни капли чужими и неуместными. Мы были там полностью уместными, своими, родными и ощущали абсолютное единство и симфонию со всеми присутствующими там людьми. Рабочий сын умершего старичка, его жена, дети, другие родственники оживленно общались с нами. Нам немедленно налили водки, и мы тут же почувствовали себя так, словно каждый день пили водку с этими людьми на протяжении многих лет. Это было удивительно не потому, что мы богемные типы, или интеллигенты, или просто незнакомцы, а потому, что мы были в тот момент кусками межгалактического льда. Они это почувствовали, и им это понравилось. Наш народ любит открытый космос. Стол ломился. Салаты, куча жареных куриц. Все очень активно, с удовольствием и аппетитом ели, пили водку, томатный сок, другие напитки, чай, жевали куриц, конфеты, ходили дети, пробегали девочки, ронялись куда-то игрушки, прыгали детские мячи.

Одновременно разговор тек о самом важном и близком нам – о космосе. Выяснилось, что умерший дедушка был космистом, он работал на советскую космическую индустрию. Выяснилось, что его сын, рабочий, тоже работает на космическом заводе. Все,