Мне пришлось бороться за жизнь, и я боролся. Не знаю, как я выбрался из-под шлюпки, но наконец мне удалось вдохнуть.

Вокруг меня в воде были люди — несколько сотен человек. Море было усеяно ими, и все плавали на поверхности благодаря спасательным жилетам. Я понимал, что лучше всего отплыть от «Титаника». Тогда он представлял собой красивое зрелище.

Из его трубы вырывались дым и искры. Наверное, что-то взорвалось, но мы не слышали взрыва, только видели большой сноп искр. Лайнер постепенно погружался под воду носом вперед — как утка, когда собирается нырнуть. В голове у меня оставалась только одна мысль — уплыть подальше от воронки. Оркестр еще играл. По-моему, все музыканты утонули.

Тогда они играли «Осень». Я плыл изо всех сил. Наверное, я проплыл 150 футов, когда нос «Титаника» ушел под воду, а корма поднялась вертикально вверх; затем корабль начал медленно погружаться.

На шлюпке

Когда наконец под водой скрылась и корма, не образовалось никакой воронки; я ничего не почувствовал. Должно быть, лайнер ушел под воду очень медленно.

Забыл упомянуть о том, что, помимо «Олимпика» и «Карпатии», мы получили сообщения от какого-то немецкого корабля, не помню названия, и передали ему наши координаты. Кроме того, мы говорили с «Бирмой». Я вспоминал это и думал, какие корабли направляются к нам.

Прошло какое-то время, и мне показалось, что я тону. Было очень холодно. Заметив неподалеку какую-то шлюпку, я из последних сил поплыл к ней. Мне пришлось тяжело. Я совсем выбился из сил, когда ко мне протянулась чья-то рука и втащила меня на шлюпку. Это оказалась та же самая складная шлюпка. И на ней стояли те же люди.

Места на шлюпке не хватало, и я забился в угол. Я лежал в углу, и мне было все равно, что происходит. Кто-то сел мне на ноги. Их зажало между планками; они очень болели. Но у меня не было сил, чтобы попросить человека подвинуться. Нам открывались ужасные картины — люди барахтались в воде и тонули.

Я лежал в углу, а человек, севший мне на ноги, все сильнее давил на них. К нашей шлюпке подплывали люди. Никто не протягивал им руки. На перевернутой шлюпке и так находилось больше народу, чем она могла выдержать, и она все больше погружалась под воду.

Сначала более высокие волны заливали мою одежду. Потом они начали перехлестывать через голову, и вздохнуть удавалось не всегда.

Мы дрейфовали на нашей перевернутой шлюпке, и я изо всех сил всматривался в даль, надеясь увидеть огни корабля. Кто-то сказал:

— Вам не кажется, что нужно помолиться?

Человек, который предложил помолиться, спросил, какой веры придерживаются остальные. Каждый называл свою веру. Один оказался католиком, один — методистом, один — пресвитерианцем.

Решили, что самой подходящей молитвой для всех будет «Отче наш». Мы произносили слова хором, вторя тому, кто первый предложил помолиться.

Какие-то прекрасные люди спасли нас. Они плыли в нормальной спасательной шлюпке, и она была заполнена до предела. И все же они подошли к нам и взяли нас всех к себе. Я увидел вдали огни и понял, что какой-то корабль идет к нам на помощь.

Мне было все равно, что происходит. Я лежал, дышал, когда мог, и чувствовал, как болят ноги. Наконец подошла «Карпатия», и люди стали подниматься на нее по веревочной лестнице. Наша шлюпка подошла к борту, и люди поднимались на «Карпатию» по одному.

Мертвец на плоту

Один человек умер. По пути к лестнице я прошел мимо него. Ноги ужасно болели. Тем человеком оказался Филлипс. По-моему, он умер на плоту от изнеможения и переохлаждения. Перед катастрофой он был всецело поглощен работой. Он держался, пока кризис не миновал, а потом не выдержал, наверное.

Правда, тогда я еще этого не сознавал. Я почти ни о чем не думал. Начал подниматься по веревочной лестнице. Ноги болели нестерпимо, но я добрался доверху и увидел протянутые ко мне руки. Следующее, что я помню, — я лежу в каюте и надо мной склонилась женщина. Я чувствовал, как она убирает мои волосы от лица и протирает лицо.

Кто-то что-то делал с моими ногами; в рот мне влили спиртное. Кто-то подхватил меня под мышки. Потом меня отнесли вниз, в госпиталь. Наверное, дело происходило рано утром. В госпитале я пролежал почти до ночи, а потом мне сказали, что радист «Карпатии» «странно себя ведет», и спросили, не могу ли я помочь.

После того я уже не выходил из рубки, поэтому не знаю, что происходило у пассажиров. Я не видел ни миссис Астор, ни других. Я только работал в рубке и передавал сообщения. Работа не прекращалась. Кроме того, работа помогала заглушить боль; мне казалось, что она связывает меня с миром друзей и с домом.

Мог ли я тогда отвечать на вопросы прессы? Иногда я принимал сообщения репортеров и слышал расспросы — их интересовали всевозможные подробности. Начав принимать такое сообщение, я думал о бедных людях, которые ждали, чтобы передали их сообщения, и надеялись получить ответы.

Я отключал запросы прессы и передавал только личные сообщения. По-моему, я поступил правильно.

Если бы на «Честере» был нормальный радист, я работал бы с ним дольше, но он ужасно действовал мне на нервы своей невыносимой некомпетентностью. Я по-прежнему передавал личные сообщения, когда пришли мистер Маркони и представитель «Таймс». Меня попросили об интервью.

Оставалось передать еще около ста сообщений. Я хотел бы отправить их все, потому что мог спать спокойнее, зная, что все сообщения дошли до адресатов. Но меня ждал санитар скорой помощи с носилками, и мне пришлось отправиться с ним. Надеюсь, ноги мои скоро заживут.

Оркестранты вели себя благородно. Я впервые услышал их, когда мы еще отправляли радиограммы; мы узнали мелодию регтайма. В последний раз я видел оркестрантов на палубе, когда плыл по морю в спасательном жилете; оркестр стоял на палубе и исполнял «Осень». Не представляю, как им это удавалось.

Оркестр и Филлипс, который продолжал передавать сообщения после того, как капитан велел ему спасать свою жизнь и думать о себе, — вот две вещи, которые я буду помнить до конца жизни.

Примечания

1

В интервью, которое было напечатано 19 апреля, я сказал, что после нас спускали шлюпку № 14, так как не знал, что с нашей