Сам ротмистр переживал в это время также довольно кислые минуты. Но уходить все же стыдно. Он послал подполковнику Смолину донесение, прося поддержки. Время идет. Подъесаул Катанаев, расположив свой пулемет за поворотом дороги, готов открыть огонь в любую минуту.

Вот из-за поворота показалась голова колонны — несколько всадников в красных фуражках. Катанаев, подпустив противника шагов на двести, открыл огонь. Застрочил пулемет… Вскинулись передние и попадали, а Катанаев продолжает. Наконец, ротмистр Манжетный приказал прекратить огонь. Но в тот же момент стали щелкать по деревьям пули. «Значит, красная пехота пришла в себя, увидела поддержку и перешла в контрнаступление», — таковы были мысли ротмистра Манжетного. Огонь между тем стал усиливаться. Появились раненые. Белых стали охватывать.

Дело плохо, надо отходить. Кругом лес, местами болотистый. Тут, как назло, выяснилось, что проводник, бывший при ротмистре Манжетном, сбежал. Ротмистр Манжетный решил двигаться по старому следу. Приказал отводить коноводов, а цепи отходить с боем. Однако не прошли и двухсот шагов, как слева залп. Подались белые вправо — там конница. Опять плохо. Что делать? Поставили пулемет и пустили ленту в сторону залпа. Там сразу же затихло. Белые двинулись дальше.

Проблуждав по лесу часа четыре, белые наконец выбрались на дорогу и во второй половине дня вошли в село Червишево, где преспокойно стоял отряд подполковника Смолина. Явившись к последнему, ротмистр Манжетный застал у него в хате какого-то казачьего офицера. Подполковника Смолин был мрачен. Он познакомил ротмистра Манжетного с казаком, который оказался есаулом Блохиным.

— Что же это вы, ротмистр, обстреляли меня? — спросил Блохин Манжетного.

— Я? Когда?

— А сегодня утром, на тракту, — отвечал Блохин, — человек восемь ранили, двух убили да перекалечили массу лошадей.

— Я столько же знал о вашем присутствии здесь, сколько и подъесаул Катанаев, который был у пулемета. Почему же вы, господин есаул, слыша бой, двигались без охранения, и почему вы разрешили своим людям надеть красные фуражки?

— Видит Бог, я в этом печальном случае неповинен.

Из дальнейшего выяснилось, что полковник Вержбицкий, узнав из полученного от подполковника Смолина донесения о предполагаемой атаке села Червишева, выслал для содействия ему дивизион сибирских казаков под командой есаула Блохина, который должен был установить связь с подполковником Смолиным и, выйдя в тыл красного гарнизона, отрезать ему путь отхода на Тюмень. Но есаул Блохин несколько запоздал, а ротмистру Манжетному подполковник Смолин не мог дать каких-либо сведений об этой коннице, вследствие того что и сам не был своевременно осведомлен об этом.

Ротмистру Манжетному «попало» от подполковник Смолина лишь за то, что он вышел слишком далеко к северу от села и запоздал поэтому со своим донесением о вступлении в бой с отступавшими красными. Это же обстоятельство привело к тому, что подполковник Смолин, не уверенный в том, что ротмистр Манжетный успел пересечь путь отступления красных, ограничился, ввиду утомленности чинов его отряда, слишком коротким преследованием красных по оставлении ими села Червишева. Позднее и есаул Блохин получил надлежащее «надирание» от полковника Вержбицкого за медлительность и неосторожность в этом случае. Так закончился сей печальный эпизод — но в обстановке Гражданской войны, особенно в первый период ее, он понятен и до известной степени, пожалуй, простителен.

Красным бой у села Червишева обошелся недешево, о чем свидетельствовало не только все то, что было оставлено на месте, но и число трупов, найденных впоследствии крестьянами в окрестных лесах и болотах.

Одновременно с ударом подполковника Смолина по селу Червишеву полковник Вержбицкий «нажал» на красных у села Богандинка. В результате красные покатились на запад. Отход красных от Богандинки произошел ночью и протек незаметно для их противника. Наутро белые и чехословаки без боя заняли хорошо сохранившуюся, укрепленную позицию красных. Путь на Тюмень теперь был открыт. Противобольшевики двинулись к ней.

20 июля русские и чешские части полковника Вержбицкого заняли город Тюмень. В самом городе красные сопротивления не оказали, но бежали частью на город Камышлов, частью же на город Туринск. На следующий день в город втянулись остальные части колонны полковника Вержбицкого, двигавшиеся по железной дороге. В этот день в Тюмень прибыл и полковник Киселев, части коего, как то указано было выше, связались с разъездами полковника Вержбицкого в деревне Криводановой.

Население города, несомненно радуясь уходу большевиков, в то же время, должно сказать, встретило белых и отнеслось к ним на первых порах довольно сдержанно, что объяснялось неуверенностью в прочности положения белых, опасения скорого возвращения большевиков и отсюда — расплаты перед ними за особое внимание к «белобандитам». За взятие города Тюмени полковник Вержбицкий был произведен в чин генерал-майора.

По случаю освобождения города в один из ближайших дней в Тюмени был проведен парад всем войскам, находившимся в тот момент там. Парад принимал генерал-майор Вержбицкий. На параде присутствовали как почетные гости генерал Сыровой и «бабушка русской революции» — небезызвестная Брешко-Брешковская. Парадом командовал только что произведенный в чин полковника Смолин.

После парада состоялся банкет, устроенный тюменской общественностью, решившей чествовать своих освободителей — русское и чешское командование. Между прочим, на этом банкете «бабушка русской революции» Брешко-Брешковская сидела рядом с генералом Сыровым. Ее старческая, сгорбленная и сморщенная фигурка как-то особенно бросалась в глаза в соседстве с плотной, отъевшейся и надменной фигурой генерала Сырового, с черной повязкой на одном глазу. Бабушка много говорила, точнее, шамкала о величайшем историческом подвиге русского народа, сумевшего освободиться от многовековых цепей самодержавия, несомненном и скором освобождении России от цепей нового, большевистского самодержавия, о последующем за сим расцвете страны и многом, многом ином, все того же порядка. Эти речи и иные, произнесенные членами партии эсеров, пришлись не совсем по вкусу большинству из присутствовавших на банкете русских офицеров, и некоторые из них, в своих ответных речах, не замедлили это подчеркнуть. Следует отметить, что уже к этому времени русское командование не доверяло Сыровому. Деятельность его и та помощь, которую оказывали чехи под его руководством, носили заметно неискренний характер. Чувствовалось, что и он сам, и его подчиненные помогают не столько белым, сколько самим себе. В этом, конечно, не приходилось винить рядовых чешских офицеров и солдат, многие из коих, ходя с белыми бок о бок в атаки, искренне желали белым успеха. Возвращаясь опять к банкету, следует признать, что в конце концов этот банкет лишний раз подчеркнул отсутствие действительного единения не только между союзниками — русским и чехами, но и в