– Любопытно, много ли вы вообще знаете о причинах, которые привели нас сюда? – спросила Эбигейл.

– Я знаю, – ответила Хания, – вас привел сюда Жильбер, чтобы закончить то, что он задумал.

– И что же я задумал? – поинтересовался святой идиот.

– Убить вас, – отрезала Хания, глядя на Эбигейл.

– А зачем ему это надо?

– А зачем я перерезала глотки у мужчин среди ночи? Чтобы предотвратить еще бо́льшую резню.

Половина присутствующих уставились на Ханию, разинув рот.

– Вы? Перерезали глотку? – пробормотала Эбигейл.

– Вы хотите придать своим поступкам какой-то благородный смысл, мадам Дауд, героиня Судана, – скривился Жильбер. – На самом же деле вы сделали это, чтобы бежать. Чтобы выжить.

– Не все так эгоистичны, как вы, доктор, – возразила Хания.

– И не все убивают с такой легкостью, как вы, мадам Дауд, – вставил Гамаш.

– Вы думаете, убить так легко? Просто иногда это становится необходимостью, только и всего. Вы ведь тоже брали на мушку человека и нажимали спусковой крючок. Это было легко? Или добавляло еще каплю желчи в вашу чашу?

Изабель Лакост начала было говорить что-то в защиту Гамаша, но тот поднял руку, требуя тишины. Пусть Хания продолжает. Надо узнать, шагнет ли она через край. Она может забрать его, Гамаша, с собой, но в таком случае остается маленькое утешение: агентам будет ясно, как действовать дальше.

– Когда мы с вами познакомились, я вас предупреждала: чтобы остановить монстра, нужно мужество, – бросила Хания. – Мужества, которого у вас, по большому счету нет.

– Зато у вас есть.

– А почему, как вы думаете, мне собираются присудить премию мира? За мужество делать то, что необходимо. Без мужества мира не будет.

Изабель устала ее слушать и не выдержала:

– Вы могли махать мачете ночью в Судане, но здесь это не пройдет. В Канаде для убийства не может быть никаких высоких нравственных оснований.

Хания уставилась на Изабель пронзительным взглядом:

– Потому что вы гораздо более цивилизованны, да? Настоящий север, сильный и свободный. Вы колотите друг друга по голове на вечеринках. И стреляете друг в друга в бистро. Наверное, приятно быть такими развитыми людьми. Но, чтобы вы знали, ваши высокие нравственные устои – на самом деле просто выгребная яма.

– О Иисус! – вмешалась Эбигейл. – Неужели мы живем в Средние века? Когда ученых приговаривали к смерти за то, что они говорили правду? Я всего лишь собираю статистику по пандемии. Бога ради, мое исследование проводилось по заказу правительства.

– Как и работа Юэна Камерона, – произнес Жильбер.

– Да, – повернулась к нему Эбигейл. – Поговорим о Юэне Камероне. Он убил мою мать, мою сестру, моего отца. И вы не меньше, чем он, виновны в их смерти.

Она говорила, наклоняясь все ближе к Жильберу, ближе к ружью. Бовуар сунул руку в карман. «Ну попробуй. Ну попробуй».

– Вы приехали в Квебек убить доктора Жильбера? – спросил Гамаш.

– Нет. Я приехала сюда посмотреть ему в глаза. Заставить его признаться в том, что он сделал.

– Ты приехала, чтобы уничтожить его, – отчеканила Колетт.

– Он уже уничтожен, – ответила Эбигейл. Она оглядела комнату. Снаружи доносились крики соек, светило утреннее солнце. – Я приехала разоблачить его. Я хотела, чтобы весь мир узнал, что́ на самом деле совершил этот монстр.

– И собирались шантажировать его, – сказал Бовуар. – Вынудить его поддержать вашу работу.

– Все это началось несколько недель назад, правильно? – обратился к Эбигейл Гамаш. – Когда вы нашли письмо доктора Жильбера с требованием оплаты, отправленное вашему отцу. Тогда-то вы и поняли, что случилось с вашей матерью.

– И еще узнала, – она метнула испепеляющий взгляд на Жильбера, – какую роль он сыграл во всем этом. Да.

– И вы, конечно, взяли это письмо с собой, – сказал Гамаш, нащупывая дорожку.

Она кивнула:

– Письмо было у Дебби. Я даже не хотела к нему прикасаться.

– Откуда вы узнали, что письмо у мадам Шнайдер? – спросил Гамаш у Жильбера.

– Ничего я не узнавал. Я понятия не имел, что письмо уцелело. До тех пор пока вы не обнаружили другое письмо на таком же бланке, адресованное местной женщине. Потом мы отправились к Колетт, и вот тогда-то она, – он кивнул на Эбигейл, – сказала, что нашла похожее. До этого я не знал, что ее мать стала жертвой экспериментов Камерона. – Он перевел взгляд на Колетт. – Не хотите ничего добавить? Или позволите им обвинить меня в преступлении, которого, как вы знаете, я не совершал?

– Уверены, что я знаю, Винсент?

– Конечно. – Святой идиот вдруг почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Он опустил кочергу на пол.

Колетт помолчала секунду, потом повернулась к Гамашу:

– По вашим словам, это началось несколько недель назад, когда Эбигейл среди вещей отца нашла письмо Винсента. Если использовать вашу аналогию, это можно было бы назвать сотой обезьяной. Последней каплей. Но началось все задолго до этого.

– Oui. Теперь я понимаю. Я совершил несколько ошибок. Некоторые из них оценочные. – Он выдержал ее взгляд. – А некоторые логические. Я рассматривал убийство Дебби Шнайдер как пазл, вроде тех, что складывает Жан-Поль. Как головоломку. Я видел, как он делает то, что и все мы делаем с головоломкой. Мы разделяем отдельные фрагменты по цвету, по форме. Потом складываем. Но тут у нас были перемешаны части трех различных пазлов. И общий пазл не имел решения, пока я не изменил аналогий. Превратил рациональный пазл в нить эмоций. Один конец этой нити держит Дебби Шнайдер, другой – Юэн Камерон. Эта нить проходит через все, что произошло между этими двумя, и зовется Эбби Мария.

Эбигейл вжалась в спинку кресла и уставилась на него:

– Колетт вам все рассказала?

– Non. Она оправдала доверие вашего отца. Колетт говорила одно: он одинаково любил обеих своих дочерей. Любил больше жизни. Я не мог осмыслить это, не мог разобраться в сути этого заявления, даже когда мы прочли адресованное вам письмо.

Эбигейл посмотрела на Колетт:

– Вы показали им письмо?

– Нет. Они обыскали дом и нашли его.

– Оно будто бы противоречило всему, что говорили о вашем отце, – сказал Гамаш. – Казалось жестоким, даже мстительным. Удивительно, что часть вины он словно возлагал на вас. Вы были, писал он, отчасти причиной того, что случилось с Марией и его собственного самоубийства. Он сделал это, чтобы освободить вас. – Гамаш покачал головой. – Мне никак не удавалось связать все ниточки воедино. Любящий отец, который убивает одного ребенка, а другого на всю жизнь оставляет с чувством вины? Как это можно называть любовью? Как эта любовь, настоящая любовь, может стать причиной убийства?

– Я знаю как, – произнесла Хания.

Гамаш посмотрел на нее, кивнул:

– Да, знаете.