Сценка могла бы показаться идеально домашней, если бы не ружье на кофейном столике рядом с кружками, сливочником и сахарницей. Натюрморт родом из Аппалачей.

Перед печуркой стояла пара больших кресел. Одно для одиночества. Два для дружеской беседы.

Ни Генри Дэвид Торо, ни Винсент Жильбер не ждали такой большой компании. Да и двух людей, сидящих в креслах, трудно было назвать друзьями.

– Позвольте? – спросил Гамаш, выходя вперед и показывая на ружье.

– А если не позволю? – хмыкнул Жильбер, поудобнее устраиваясь в кресле и не выпуская из рук кочерги. – Как вам известно, у меня разрешение.

– Верно. Но разрешения целиться в людей у вас нет.

– Оно только лежит на столе, Арман. Какой от него вред?

Пока никакого.

– С вами все в порядке? – спросила Лакост у Эбигейл.

– Да.

– А что с ней могло случиться? – пожал плечами Жильбер.

Изабель перевела взгляд с него на Эбигейл. Она не могла сообразить, кто здесь заложник, а кто захватчик. Она видела, что Гамаш и Бовуар испытывают такие же трудности.

Если Жильбер держал в руках кочергу, практически вцепился в нее, то ружье лежало ближе к Эбигейл.

– Мы просто беседовали, – сказала Эбигейл. – Двое ученых сравнивали впечатления. Но похоже, пришло время прийти к какому-то выводу. Вы так не считаете, доктор Жильбер?

– Считаю, профессор Робинсон. Арман, вы чем-то встревожены?

На самом деле слово «встревожен» не передавало и малой доли его напряжения. Гамаш пытался понять, что происходит.

За этой крайней степенью вежливости скрывалась грубая агрессия – это он видел. Волны невидимой ярости исходили как от Эбигейл, так и от Жильбера. Воздух здесь был разогрет, как в летнюю жару в лесу, но ощущение было такое, будто ты находишься в зале суда, где к концу приближаются долгие слушания по какому-то ужасному делу.

Что говорила Эбигейл? Ученые могут казаться рациональными, но на самом деле они абсолютные рабы своих эмоций, своих чувств. Потому что многие так и не научились справляться с ними.

И еще Гамашу показалось, что в этом столкновении чувствам будет дана воля, однако щадить их никто не будет. Не сегодня. Не в этом зале судебных заседаний.

– Почему вы пришли сюда? – спросил он.

– Мы хотели поговорить с глазу на глаз, – сказала Эбигейл. – Никто никого не принуждал. Кое-что нужно было обсудить.

– И сделать, – добавил Жильбер. – Мы не ожидали здесь кого-то еще.

– А чего вы ожидали? – спросил Бовуар.

Он медленно, аккуратно расстегнул молнию на кармане. Он ощущал тяжесть пистолета и знал, что сможет достать его гораздо быстрее, чем схватит ружье Эбигейл или Жильбер.

И надеялся, что это попробует сделать она.

– Мы предполагали, что нам в конечном счете удастся выяснить отношения, – произнесла Эбигейл. Потом обратилась к Жильберу: – Как эта строка из стихотворения Рут Зардо? Вы наверняка знаете.

– «Не будет ли тогда, как прежде, слишком поздно», – процитировал тот.

– Нет, другая, но и это подойдет.

– «Вот час настал, – сказал Бовуар, – и тьма накрыла свет»[128].

Эбигейл посмотрела на него и кивнула:

– Да, это оно.

Гамаш и Лакост недоуменно воззрились на Бовуара.

– Почему вы здесь? – спросил Жильбер.

– По той же причине, – ответил Гамаш. – Выяснить отношения.

Они собрали вещдоки. Факты. Теперь им нужны чувства.

«И тьма накрыла…»

Вдруг снаружи донесся какой-то звук, а потом, совершенно необъяснимым образом, раздался осторожный стук в дверь.

Жильбер двинулся было к порогу, но Гамаш встал перед ним и кивнул Лакост. Она открыла дверь.

– Ох, слава богу. – Колетт Роберж практически ввалилась внутрь, шмыгая носом. Ее лицо пылало, глаза слезились от стужи.

– Что вы здесь делаете? – удивился Жильбер.

– Я не могла сидеть там и ждать неизвестно чего. – Она принялась топать ногами, чтобы согреться, несколько секунд смотрела на Винсента, потом повернулась к Гамашу. – Но для вас-то наш приход не был неожиданным. Вы же сказали агенту в машине, чтобы он пропустил нас?

– Нас? – раскрыла глаза Изабель.

Она снова открыла дверь и увидела Ханию Дауд, которая брела к дому, – голова опущена, великолепная васильковая абайя промокла и волочится по снегу, напоминая формой слезу.

Она проковыляла мимо Лакост и пробормотала, стуча зубами:

– Долбаный снег. – Когда она вошла в дом и оглядела комнату, ее пробрала крупная дрожь. – Долбаная Канада.

Колетт направилась прямо к печке и встала там, протянув руки к теплу.

– В конечном счете вы собрали всех, Арман, – сказала она, потирая ладони. – Разве что не там, где планировали.

Она стояла ровно посередине между Эбигейл и Винсентом, так пока и не выказав никому своего предпочтения.

– Мы привыкли корректировать планы, когда что-то не складывается, – пожал плечами Гамаш.

– Интересно. – Она сверлила его взглядом и что-то прикидывала в уме. – А не входило ли это в ваши планы изначально?

– Каким образом? Я ведь и предположить не мог, что профессор Робинсон и доктор Жильбер покинут оберж.

– Верно, но, когда это выяснилось, вы, думаю, стали манипулировать мною и мадам Дауд. Вы хотели всех нас собрать здесь, но еще вам требовалось выиграть время, чтобы управлять ситуацией.

Гамаш вскинул брови:

– Я не уверен, что это можно назвать управлением. И сомневаюсь, что вами можно легко манипулировать.

– Кем угодно можно манипулировать. Даже вами.

Повисла тишина, и Гамаш подумал, не это ли с ним произошло. И происходит до сих пор. Не манипулируют ли им?

Он снова посмотрел на ружье, не в силах отделаться от мысли, что, вероятно, так и есть, так и было все последнее время. С той минуты, когда раздался звонок и его, Гамаша, попросили обеспечить безопасность на каком-то непонятном мелком мероприятии. И вот шоу продолжается. До настоящего момента.

Оно было инициировано стоящей перед ним женщиной – почетным ректором Роберж. Именно она обратилась к нему с просьбой проследить за порядком в спортзале. А теперь стояла и грела руки над печкой.

– Вы могли остановить нас – у обержа в машине сидел ваш агент, – но решили поступить иначе, – напористо заявила Колетт. – Вместо этого вы ловко сделали курбет. Перенесли встречу сюда. Вы так настойчиво убеждали меня и Ханию оставаться в гостинице, что нам ничего другого не оставалось, как только явиться к вам. Какая гибкость, какой творческий подход! В ученом мире такое не поощряется. Мы бредем еле-еле, цепляясь за факты, пока не придем к какому-то выводу. И лишь в самом финале, уже находясь на твердой почве, можем позволить себе что-то вроде эффектного акробатического трюка.

– Может быть, если бы статистики носили оружие, они бы тоже научились делать курбет, – заметила Хания.

– Вполне возможно, – улыбнулась Колетт.

– Но статистика сама по себе является оружием, – сказал