собственно, и быть не может, и ситуация, если в нее как следует вникнуть, оказывается вовсе не такой уж сложной. Тогда становится понятно, откуда берется уже упоминавшаяся несоразмерность, чем объясняется низкое – во многих случаях – качество критических опусов. Становится понятно, отчего в «органах общественного мнения» многословие ценится ничуть не меньше логики, отчего реклама всегда должна быть на высоком уровне, а леди и джентльмены вправе писать, что им вздумается, не заботясь о количестве исписанных страниц. Мы обнаружим, что на леди и джентльменах, честно зарабатывающих рецензиями свой хлеб, литературные журналы очень неплохо зарабатывают, что мы отлично справляемся с трудностями и на всех порах несемся по пути прогресса. Глядя на то, как преуспевают литературные журналы, мы и в самом деле не можем не гордиться нашим веком. И то сказать, что еще способно вселить в нас большее самомнение, уверенность в себе, чем зрелище новой и процветающей индустрии, необычайно выгодной и экономичной? Великое дело рецензирования, которое неизменно демонстрирует все признаки цветущего здоровья, не может не вызывать у нас невольного восхищения.

В то же время нельзя отрицать, что найдется немало придирчивых людей, на кого великое дело рецензирования не произведет должного впечатления, к литературным журналам они относятся с подозрением, плохо себе представляют, в чем состоит их задача, и не видят тот ослепительный свет, что от этих журналов исходит. Ослепителен ли в самом деле этот свет? – зададутся вопросом самые неутомимые из скептиков. А может, речь идет вовсе не об ослепительном свете, а о претенциозном и скрывающем истину мраке? Пошлость, непродуманность, глупость, коими отличается сие излюбленное сочетание импровизированного критического отзыва и нашей вздорной рекламы, породили, причем в гигантском масштабе, непревзойденное искусство запутывать дело. Сбитый с толку ум может поинтересоваться, какую роль в жизни человека играют пошлость вкупе с никчемностью, появляющиеся в нашей печати с завидной периодичностью. Сей пытливый ум вправе также задаться вопросом, как способен читатель пережить подобные невзгоды и, что еще важнее, как этим невзгодам противостоит литература, и противостоит ли, а не быстро разваливается под их напором. Признаки надвигающейся катастрофы более чем очевидны: ее жертвой становятся талант, стиль, знание, мысль. Приходится с горечью признать, что за распространение сочинительства мы платим непомерно большую цену, что щедрая плата за пустословие может иметь столь же пагубные последствия, как заразная болезнь. Что литература жива высоким примером, недосягаемым мастерством и легко подвержена, как и всякий чувствительный организм, моральному разложению и что безответственной назидательности ничего не стоит заткнуть ей уши и залепить глаза. Легкомыслие и неискушенность лишат ее воздуха и света, и, оказавшись в дурной компании, она утратит всю свою силу. Мы можем, разумеется, рассуждать о ней и после того, как она до смерти наскучит самой себе, и, боюсь, потомки наши именно такой ее и воспримут. Им, увы, остается лишь примириться с ее кончиной.

Отдаю себе отчет в том, что моя точка зрения особым оптимизмом не отличается, – но ведь то, что происходит, согласитесь, оптимизма и не внушает. Чтобы несколько поднять настроение читателя, скажу, однако, что есть на свете места, где ситуация не столь безысходна. Одним из таких мест является Париж. Обычай сочинять рецензии наспех, как придется, укоренился у французов не столь глубоко, как у нас, а потому французская критика, на мой взгляд, выглядит не в пример более достойно. Искусство критика считается у французов одним из самых сложных, тонких и редких, и материал для критика является соответственно предметом тщательного и взвешенного отбора. Допускаю, что французские критики пишут об отобранных книгах далеко не всегда справедливо, зато отбирают они их безошибочно. Во Франции издаются сотни книг, которые проходят незамеченными, и тем не менее издателями французы являются куда более искусными, чем мы. Во Франции отдают себе отчет в том, что низкопробным книгам нечего сказать критику, что они не имеют никакого отношения к литературе и что если критик настоящий, то он никогда не станет читать их и ни под каким видом не согласится их обсуждать. Для него такие книги не представляют ни малейшего интереса. Критик во Франции, как говорится, ne se dérange pas[405] на такие мелочи. С другой стороны, никто не станет отрицать, что если французский критик берется за дело, преуспеет он больше, чем наш. В целом чутье у него более тонкое, чем у нас. Наша же бесчувственность в применении к столь чувствительному предмету, бесчувственность, к которой давно бы пора привыкнуть, не может не удивлять. Мы обращаемся с литературой по-свойски, входим и выходим из нее, точно из здания вокзала – так, словно она есть самое легкое и доступное из искусств. На самом же деле, литература – искусство наиболее сложное и наименее доступное. Критическое чутье – вещь необычайно редкая, набором качеств, этому чутью способствующих, владеют лишь единицы. Это драгоценный и редкостный дар, а потому даже невозможно представить себе, что он переходит из рук в руки; достаточно постоять час за прилавком лавочки, зовущейся периодическим изданием, чтобы убедиться, что за товар здесь платят фальшивой монетой. У нас слишком много мелких начетчиков – а между тем сам я не только не ставлю под сомнение пользу критики для литературы, но убежден: роль, которую играет критика, может быть исключительно благотворной, когда она черпает свои доводы из глубоких источников, когда сочетает в себе опыт и проницательность. В этом случае критик является истинным подспорьем художнику, его факелоносцем, толкователем, братом. Чем точнее подмечен авторский стиль, чем четче задано литературное направление, тем большее удовольствие доставит нам критическая статья. Когда думаешь о том багаже, что необходим для свободного полета мысли, критический ум превозносишь до небес; когда рисуешь себе трогательную фигуру критика, вооруженного с ног до головы любопытством и сопереживанием, поневоле влюбляешься в этот образ. Этот образ сродни благородному рыцарю, до конца верному своему слову. В его рыцарском служении есть что-то жертвенное, ведь в качестве оселка он предлагает себя самого. Отдаться своему делу сполна, раствориться в нем, проникнуться автором настолько, чтобы суметь сказать о нем самое главное, сочетать проницательность со страстностью и выразительностью, быть бесконечно любознательным и неисправимо терпеливым и при этом пластичным, взрывным и внятным, уметь быть снисходительным и одновременно безжалостным – только эти качества критика обеспечат успешному замыслу оригинальность и красоту. Чем критик тоньше чувствует, чем он неугомонней, чем активнее он реагирует, возражает и вторгается – тем больше от него пользы. Ведь в литературе критика – это критик, точно так же как изобразительное искусство – это художник. Не подлежит никакому сомнению, что не искусство