врачах-убийцах в белых халатах. После статьи «Народ-предатель» уже не оставалось сомнений, что советских евреев ждет та же участь, что ждала их во время немецкой оккупации. Сколько бессонных ночей я провела, представляя, что они там делают с Левой. Он был смелым человеком, почти всю войну он провел в партизанском отряде, но я чувствовала, что это испытание – самое страшное в его жизни. И не знала, что мне делать. Моя беременность все еще не бросалась в глаза, тем более что я изо всех сил старалась ее скрыть.

А в марте 1953 случилось чудо – умер Сталин, и сквозь рыдания убитого горем народа начала просвечивать надежда. В апреле Леву выпустили из тюрьмы вместе с другими врачами, но он уже никогда не стал тем человеком, каким был до ареста. В тюрьме его страшно били: ему отбили почки и сломали правую руку в двух местах, чтобы он больше не мог оперировать, а главное – у него произошел ужасный сдвиг в психике. Больше всего он боялся, что наш ребенок будет считаться евреем.

– Я не хочу, чтобы мой сын закончил жизнь в какой-нибудь Змиевской балке, – твердил он.

После тюрьмы Лева прожил недолго, около трех лет. Я записала нашего сына Маратом Столяровым, в графе «Отец» у него стоит прочерк. Перед смертью Лева заставил меня поклясться, что я никогда никому не открою тайну его отцовства, и особенно – никогда не открою ее Марату. Всю жизнь я была этой клятве верна. Но сегодня, предчувствуя близкий конец, я решила, что это несправедливо, и мне захотелось вам все рассказать.

Мы с Маратом молчали, потрясенные.

– Так моя фамилия – Гинзбург? – спросил Марат.

А у меня хватило духу пошутить:

– Так ты тоже Зигфрид? Теперь понятно, почему ты такой талантливый бизнесмен!

– Мам, а фотографии отца у тебя нет?

Лина на секунду задумалась и все же решилась: пошла в спальню и не слишком скоро – все сомневалась, стоит ли, – принесла две фотографии. Одну – симпатичного молодого парня, как ни странно, белокурого и светлоглазого, хоть несомненно еврея, не слишком похожего на Марата, если не считать особой формы рта, из-за которой я всегда подозревала, что в Марате есть еврейская кровь. А вторая – ее со Львом перед самым арестом. Оба были молодые и красивые, ведь ему едва исполнилось сорок – ему бы еще жить и жить.

В этот момент позвонил Феликс и звенящим голосом сообщил, что он со вчерашнего вечера меня ищет и наконец решился побеспокоить Лину.

– Здесь она, здесь, – успокоила его Лина, – даю ей трубку.

– Лилька, – сердито сказал Феликс, – где тебя вечно носит?

Знал бы он, где меня носит!

– У меня потрясающая новость – меня приглашают младшим профессором в Цюрихский университет. Они очень впечатлены моими последними статьями. Ты хочешь в Цюрих?

Хочу ли в Цюрих я, три года толкущая в ступе биографию Сабины Шпильрайн, главные события жизни которой происходили в Цюрихе?

– Очень хочу!

– Так соглашаться?

– Конечно, соглашаться!

– Если бы ты знала, какая у швейцарского профессора зарплата!

– Большая?

– Больше, чем большая! Но придется читать лекции уже в летнем семестре – то есть переехать туда нужно к концу мая!

– О боже! Ведь уже апрель!

– Значит, я отменю все остальные собеседования и завтра же вернусь домой!

Я положила трубку и разрыдалась.

– Ты чего? – удивилась Лина. – Ревешь, вместо того чтобы радоваться?

– Я же все равно не могу с ним поехать! Я вас тут одну не оставлю!

– Глупости! – отрубила Лина. – Я не маленький ребенок, меня нянчить не надо.

– Мамуль, – вкрадчиво въехал Марат. Так он называл мать только в самых крайних случаях: значит, уже какая-то идея в его змеиных мозгах созрела. – А что, если ты отпустишь Лильку и переедешь ко мне в Москву?

– Лильку я не держу, а в Москву мне ехать незачем. Что я там буду делать?

– Ты со своим славным именем и в Москве не пропадешь. Я тебе организую курс лекций при своем заводе, а в свободное время будешь каждый день плавать, ходить в театр и наслаждаться жизнью.

– Стара я уже, чтобы ни с того ни с сего свой образ жизни менять! – отказалась Лина и сложила салфетку в знак окончания ужина. – Пейте чай без меня, а я пойду лягу: что-то мне неймется.

Когда она вышла, Марат шепнул мне:

– Сегодня ты можешь отпустить Нюру? Мне завтра придется уехать.

Я кивнула и сказала громко, чтобы Лина слышала:

– И я, пожалуй, чай пить не буду. Мне тоже неймется.

И ушла, отпустила Нюру, уложила Сабинку и стала готовиться к последней ночи с Маратом, стараясь не думать о неразрешимом будущем. Но не думать было невозможно – все сошлось нелепо и непоправимо: Марат уезжал, Феликс приезжал, чтобы уехать, а я застряла между ними, как когда-то в детстве в маленьком болотце в деревне под Ахтыркой. Мутная жижа медленно засасывала меня, и не на что было опереться, чтобы вылезти на сухое место.

Тогда меня вытащил из болота проезжавший мимо случайный велосипедист, а найдется ли сейчас кто-нибудь случайно проезжающий, чтобы спасти меня? Хотелось разобраться – от кого надо было меня спасать? От Марата? Сегодня у нас будет последняя ночь, а завтра он уедет и, получив свое, забудет меня, так что и спасать не понадобится. От Феликса? Он послезавтра приедет и начнет готовиться к отъезду. Без меня. Он уже с этой мыслью смирился. Я точно знала – смирился и готов жить без меня. Может, все-таки попробовать уехать с Феликсом – ненадолго, уехать на недельку и тут же вернуться, чтобы Лина не оставалась одна? Нет, лучше уж я останусь тут при Лине – ничья. Ведь раньше я жила при Лине без них обоих и чувствовала себя довольно уютно.

Я не ухом, а сердцем услышала, как Марат тихонько постукивает в дверь – так трепетно я его ждала. Он вошел, молча подхватил меня на руки и понес в спальню. Я обхватила его плечи и зарылась лицом в его шею: его запах сводил меня с ума.

– Не спеши, Лилька, – прошептал он, – не спеши!

– Я не спешу.

– Когда ты так дышишь мне в шею, я теряю голову, ведь это наша последняя ночь. Какое страшное слово – последняя!

На этот раз Марат бережно уложил меня на кровать, а сам лег рядом со мной и обнял, как сестру. За эти дни я уже успела изучить его настроения и сразу почувствовала, что его руки гладят мои плечи безо всякой эротики.