была группа, состоявшая из студентов ИФЛИ (Института филологии и литературы) и Литературного института. Учителями этих поэтов (которых иногда условно называют «школой ИФЛИ») были Илья Сельвинский, Владимир Луговской, Павел Антокольский, и преемственность они ощущали именно по отношению к поэзии первых послереволюционных лет.

Часть этих поэтов не пережила войны, и на примере трёх самых известных из них отчётливо видны противоречия, с которыми их поколение столкнулось в самом начале пути. У Павла Когана (1918–1942) поражают внутренние метания – от восторженной мечты о коммунистическом будущем до ощущения своей отверженности («Я говорю: «Да здравствует история!» – / И головою падаю под трактор»). Михаил Кульчицкий (1919–1943), охочий до звуковых эффектов авангардист, поклонник Хлебникова и раннего Маяковского, сын лишенца[385], бывшего царского офицера, а сам – пламенный комсомолец, проходит путь от восторженного предчувствия будущей войны, открывающей путь к мировой революции («Уже опять к границам сизым / составы тайные идут, / и коммунизм опять так близок – / как в девятнадцатом году»), к осознанию того, что «Война ж совсем не фейерверк, / А просто трудная работа». Николай Майоров (1919–1942), обладатель тонкого и глубокого лирического таланта, наделённый и чувством слова, и метафизическим чутьём, чьи «Август» (1939) или «После ливня» (1939) достойны занять место в строго составленной антологии, в то же время с гордостью и без всякой рефлексии становится в ряд безликих воинов нового мира:

Мы все уставы знаем наизусть.

Что гибель нам? Мы даже смерти выше.

В могилах мы построились в отряд

И ждём приказа нового…

Эти поэты были первым поколением, для которого советскому способу думать, жить и писать изначально не было альтернативы, даже воображаемой. Но именно в их судьбах и творчестве стали проявляться внутренние, идущие из глубины противоречия советского мира.

Но были и поэты, в этот мир не вписывавшиеся по самой своей природе – не потому, что были связаны с каким-то другим, а потому, что (по своей аутсайдерской природе) органически не могли вписаться ни в какой. Из ифлийского круга таким отчасти был Николай Глазков (1919–1979) с его хлебниковского пошиба юродством. Но всё-таки даже его стихи, местами почти обэриутские по языку («Писатель рукопись посеял, / Но не сумел её издать. / Она валялась средь Расеи / И начала произрастать. / ‹…› Одни кричали: «Это хлеб, / И надо им засеять степи!» / Другие – что поэт нелеп / И ничего не смыслит в хлебе»), могли сойти за «ироническую поэзию».

Иван Петровский. Портрет Александра Ривина.

Конец 1930-х годов[386]

Гораздо глубже была неприкаянность ленинградца Александра Ривина (ок. 1915 – ок. 1942). Типичный «проклятый поэт», живший тем, что ловил кошек и продавал в Институт физиологии для вивисекции, «Алик дер мишигинер» (Алик-сумасшедший) писал мощные, яростные, резкие, пронизанные странной образностью стихи, соединяющие несоединимое: русская частушка соседствует с грубой шуткой на идише, цитата из Рильке – с цитатой из Вертинского. За «дикостью» Ривина стоит подлинный визионерский дар. В его мире всё цельно, всё едино и всё одновременно:

Лес гудит зелёною гитарой,

гулкими гитарами дерев,

Иосиф едет в Нил с дитём и шмарой,

и в пустыне блеет лев.

‹…›

Я дурак, я пахну своим папой,

папа пахнет дедушкой моим,

вылезь – тело новое накапай,

и умри не понятый не им.

Ривин постоянно находится в состоянии весёлой войны с реальностью; «советское» присутствует у него почти только эстрадными песнями, которые он передразнивает. Однако предчувствие страшного будущего для него значимо не меньше, чем для его сверстников из ИФЛИ. Идущие к фронту поезда упоминаются и у него, как и у Кульчицкого, но они несут не победу коммунизма, а ужас.

Вот придёт война большая,

заберёмся мы в подвал,

тишину с душой мешая,

ляжем на пол наповал.

Мне, безрукому, остаться

с пацанами суждено

и под бомбами шататься

мне на хронику в кино…

Это стихотворение Ривина, написанное в 1939 году, стало его визитной карточкой; считается, что в нём предсказана блокада, во время которой Ривин, по-видимому, погиб.

Другим ленинградским «маргиналом» (совсем другого типа) был рано умерший Мирон Левин (1917–1940). Его стихотворение 1934 года тоже «предсказывает войну», и это пророчество звучит ещё безнадёжней ривинского:

Начинается война

И кровава и длинна,

В лазаретах запах пота

И солдатского сукна.

Трупы, трупы как грибы,

Рядом делают гробы…

Мы не мёртвы, мы устали

От походов и пальбы…

Левин входил в малоизученную группу с несколькими другими молодыми поэтами – Николаем Давиденковым (1915–1951), ставшим во время войны деятелем власовского движения и позднее расстрелянным, и погибшим на фронте Эриком Горлиным (1916–1944).

Отражение войны в стихах поэтов военного поколения – тема особая. Резко натуралистические, полностью свободные от победного пафоса стихи совсем юными попавших на фронт Иона Дегена (1925–2017) и Николая Панченко (1924–2005) не могли увидеть свет. Но стихи ифлийца Семёна Гудзенко (1922–1953) печатались – в том числе беспощадно-резкое «Перед атакой» (1942) с таким завершением:

Бой был короткий.

А потом

глушили водку ледяную,

и выковыривал ножом

из-под ногтей

я кровь чужую.

Для поэтов молодого поколения, оказавшихся на фронте в качестве солдат или боевых младших офицеров, а не корреспондентов, уродства и жестокости войны были ближе – даже если они писали с чужих слов и не упускали из виду пропагандистские задачи, как один из ведущих поэтов «школы ИФЛИ» Борис Слуцкий (1919–1986) в «Кёльнской яме» (1944):

О вы, кто наши души живые

Хотели купить за похлёбку с кашей,

Смотрите, как, мясо с ладони выев,

Кончают жизнь товарищи наши!

Когда ещё, в сущности, совсем юные фронтовики задумывались о своём будущем в новом мире, их настроения колебались очень широко: от честолюбивых мечтаний, отразившихся в прозаических «Записках о войне» (1945) Слуцкого, до невесёлых предчувствий в «Моём поколении» (1945) Гудзенко. Предчувствия не обманули: откровенность фронтовой поэзии и раскованность её авторов испугали власти. После 1946 года стихи о войне практически перестают публиковать. Перед молодыми поэтами стоял выбор. Гудзенко стал писать стандартную журнальную лирику на «актуальные» темы социалистического строительства; на некоторое время такая же мутация произошла с написавшими на фронте по нескольку ярких и трагических стихотворений Юрием Левитанским (1922–1996) и Александром Межировым (1923–2009). Последний даже сделал некоторую карьеру благодаря звучному пропагандистскому опусу