только с Кирсановым). Он постоянно ищет новые стиховые ходы, которые (как ему кажется) только и могут отразить грандиозный и глобальный мир его утопий. У него есть стихотворения, написанные с гипердактилическими рифмами, и «гиперпэоны» (стих с ударением на каждом пятом слоге – изобретение самого Андреева). Но сложная ритмика и строфика и архаичный язык (что особенно бросается в глаза при сравнении с Оболдуевым и Щировским, взаимодействовавшими с живой речью своей эпохи) не убивают ни энергии стиха, ни живого поэтического дыхания – по крайней мере в лучших стихах Андреева, таких как «Василий Блаженный» (1951):

Испещрённый, разукрашенный,

Каждый столп – как вайи древа;

И превыше пиков башенных

Рдеют, плавают, цветут

Девять кринов, девять маковок,

Будто девять нот напева,

Будто город чудных раковин,

Великановых причуд.

Пожалуй, единственный современный поэт, перекличка с которым у Андреева ощущается (хотя, возможно, носит случайный характер), – это Цветаева, о ней напоминают стиховые ходы «Железной мистерии».

Особый цикл составляют у Андреева стихи 1941–1942 годов, показывающие путь антисоветски настроенного интеллигента: от (пусть и неоднозначно окрашенного) интереса к фашистской идеологии как альтернативе коммунизма через осознание того, что «родина-острог отмыкается рукой врага», к признанию трагической необходимости временного примирения с ненавистной властью ради борьбы с этим врагом.

Даниил Андреев. 1959 год[373]

В этой лекции мы попытались дать лишь самый общий (и далеко не полный) обзор поэзии послереволюционного поколения в СССР и в эмиграции. Он будет дополнен в двух следующих лекциях. Но сложность картины видна и на этом материале. В то время как одни авторы сходили с дистанции или растворялись в официальной литературной жизни, другие именно в эти годы формировались – и пытались (в разреженном воздухе эмиграции внешней или в изолированных островках внутренней эмиграции) продолжать модернистскую традицию. Во многих случаях результаты этих попыток оставались неизвестны десятилетиями и не оказали непосредственного влияния на процесс возрождения русского модернизма в 1960-е годы. Но косвенное влияние, несомненно, было всегда – через посредников, через общую атмосферу в культуре.

«Большой стиль» советской поэзии и его кризис

Среди самых заметных поэтов 1930–50-х – те, чьё творчество олицетворяло соцреализм. Он не был монолитным явлением: здесь и Константин Симонов, и Александр Твардовский, и Ольга Берггольц. Появляется поэзия поколения фронтовиков: от Слуцкого и Самойлова до погибших на войне Когана и Кульчицкого. Наконец, пишут аутсайдеры, без которых сложно представить полную картину русской поэзии XX века: Алик Ривин и Ксения Некрасова.

ТЕКСТ: ВАЛЕРИЙ ШУБИНСКИЙ

Само выражение «советская поэзия» требует уточнения. Формально это любые стихи, печатавшиеся в СССР. В то же время были достаточно чёткие идеологические и стилистические критерии, которые делали стихотворение более или менее приемлемым для советской печати. Было несколько вариантов канонического стиля. Были и поэтики не предписанные и не совсем запрещённые, а скорее допущенные к существованию (при всяком смягчении режима их становилось больше).

Впрочем, в двадцатые годы такого «государственного» стиля ещё не было. Допущенные к печати поэты делились на «пролетарских» (а также «комсомольских») и «попутчиков»[374]. Но при этом сами пролетарские поэты (в недавнем прошлом ученики Андрея Белого, Гумилёва, Ходасевича) в значительной части были эпигонами модернистов. Общего стиля не было и у следующей генерации – «комсомольских» поэтов: Михаила Светлова (1903–1964), Александра Жарова (1904–1984), Иосифа Уткина (1903–1944), Михаила Голодного (1903–1949), Джека Алтаузена (1907–1942), Николая Дементьева (1907–1935) и других. В большей или меньшей степени одарённые (Светлов, автор знаменитых «Гренады» и «Каховки», здесь явно выделялся), они брали понемногу от Гумилёва (самые простые вещи – романтику, экзотизм), от Есенина (одновременно борясь с «есенинщиной»), от конструктивизма. Но у «комсомольских» поэтов все эти приёмы присутствуют в упрощённом, разведённом виде – и густо сдобрены идеологией.

К 1934 году, к моменту создания Союза советских писателей, многие бывшие «пролетарские» поэты были оттеснены на обочину литературного процесса. Некоторые позднее погибли во время Большого террора; Демьян Бедный, ранее номенклатурная персона (у него, к примеру, была квартира в Кремле), был исключён из Союза писателей. Другие наряду с «попутчиками» (чей статус резко повысился) приняли участие в формировании новой государственной литературы, в том числе поэзии.

Посмотрим, какие варианты канонических стилей сложились к тридцатым годам.

Доклад Максима Горького на Первом Всесоюзном съезде советских писателей. 1934 год[375]

Один из них мы назвали бы «постлефовским». Речь не о виртуозно-формалистической манере Семёна Кирсанова, а более упрощённом варианте. Публицистические стихи в духе позднего Маяковского в изобилии писались вплоть до 1970-х годов – правда, в сталинское время меньше, чем после 1953 года.

Первый Всесоюзный съезд советских писателей, на котором социалистический реализм был признан главенствующим методом советской литературы. 1934 год[376]

Второй стиль – «постакмеистический». Дискуссия об «учёбе у акмеизма» велась в конце 1920-х – начале 1930-х годов. Одним из её эпизодов стала статья Владимира Ермилова[377] «О поэзии войны» (1927). Под «акмеизмом» её автор подразумевал прежде всего Гумилёва. Вывод Ермилова таков: «Но у врагов можно многому учиться. …Писатели, художники советской страны должны отчётливее, чем когда-либо, суметь почувствовать эпоху, в которой они живут. ‹…› Они не должны прятаться за белую мантию пацифистских, непротивленческих, кисло-сладких, бездарнейших мещанских иллюзий. Не мир, но меч! и, в частности, у художников империалистической буржуазии должны заимствовать художники советской страны их настоящую готовность к войне, их умение находить горячие и пламенные слова для идущих в бой бойцов». Кроме Гумилёва молодые советские поэты широко учились у другого, гораздо более очевидного «художника империалистической буржуазии» – Редьярда Киплинга, чьи стихи одной из первых переводила на русский Ада Оношкович-Яцына (1897–1935), ученица Гумилёва.

Агитационный плакат.

1920-е годы[378]

Соединение этих традиций дало в 1930-е любопытный результат – уже не у непосредственных учеников Гумилёва, таких как Николай Тихонов, а у дебютантов более позднего времени. Например, Александр Прокофьев (1900–1971) на рубеже 1930-х писал стихи о Гражданской войне «киплинговским стихом» (то есть дольником, которым Оношкович-Яцына передавала киплинговские ритмы); жестокость иных из них («снайперы брали офицеров прицелом под левый сосок») вполне гармонировала с биографией автора (бывшего чекиста, будущего литературного функционера). Одновременно у Прокофьева появлялись стихи, в которых – то ли тоже в киплинговском, то ли в конструктивистском духе – лихо обыгрывались диалект и быт родного ему Приладожья:

И он спросил другого:

«Товарищ,