Андрей Николев (Егунов).

1910-е годы[371]

В Ленинграде главным явлением конца 1920-х и 1930-х годов становится творчество поэтов группы ОБЭРИУ, которому была посвящена предыдущая лекция. Из поэтов, заявивших о себе до середины 1920-х, в ОБЭРИУ входил (короткое время) Константин Вагинов, обэриуты соприкасались и с кругом Михаила Кузмина. Выходцем из этого круга был Андрей Николев (Егунов) (1895–1968), филолог-античник, переводчик, поэт и прозаик. Если один роман («По ту сторону Тулы») Николеву удалось напечатать, то его поэтическое наследие осталось в рукописи до конца его жизни. Наследие это невелико: поэма «Беспредметная юность» (1933–1936) и около полусотни стихотворений, созданных начиная с конца 1920-х годов и составивших книгу «Елисейские радости». «Беспредметная юность» – своего рода пародийная мистерия, в которой действуют Сержант, Лиза, Фельд, Фельдшерица, но также, к примеру, Ящерица. В каком-то смысле этот написанный тончайшими стихами длинный текст посвящён распаду действия, смыслов и самоидентификации. Лирика Николева проще для непосредственного восприятия. Практически каждое из его стихотворений – маленький шедевр. Несколько остраняя, «сдвигая» лексику и синтаксис, освобождая текст от посторонних смыслов, делая его почти «полым», поэт добивается простоты, видимой безыскусности – и в то же время многозначности:

Я живу близ большущей речищи,

где встречается много воды,

много, да, и я мог бы быть чище,

если б я не был я, и не ты.

О играй мне про рай – на гитаре

иль на ангелах или на мне –

понимаешь? ну вот и так дале,

как тот отблеск в далёком окне.

Сложная биография Николева (включающая ссылки, лагерь, пребывание на оккупированной территории и в Германии) никак не отражается в стихах. Трудно поверить, например, что следующие безмятежные строки сложены в казахстанском лагере:

Как много в мире есть простого

обычным утром в пол-шестого!

Бог, этот страшный Бог ночной,

стал как голубь, совсем ручной:

принимает пищу из нашей руки,

будто бывать не бывало былой тоски…

Москвич Георгий Оболдуев (1898–1954), также прошедший через ссылки, побывавший и на войне, при жизни опубликовал лишь несколько стихотворений. Между тем наследие его довольно велико. С Николевым его сближает сосредоточенность на внутренней жизни языка. Но Оболдуев идёт не от Кузмина, а от Хлебникова и – одновременно – Пастернака. Он стремится не очистить язык от ложных смыслов ради чистоты звучания, а, наоборот, предельно наполнить его плотью:

Жестикуляция вещей

На мне налипла лаборантом:

Курячьи лапки; инкубатор;

Родильный замок. Скрытным ритмом

Сознанье доброе горбато.

Но чёрствой корочкой тропинки

Несётся хвойный ком ежа.

Один из самых интересных текстов Оболдуева – «Живописное обозрение» (1927), своего рода развёрнутый каталог чувственного и цветущего мира, уже переваренного и пережитого языком:

На перронах

Клетчатые джентльменки

Плотоядно фыркают

В охапки мертвецов.

С кушеток

Только что отлюбленные нэпячки

Удовлетворённо растопыривают ноздри

На подвластные цветники.

Оболдуев разнообразен просодически (у него есть и верлибр, и регулярный стих, и различные промежуточные формы), но всегда верен себе в отказе от однозначного высказывания, «выражения позиции» (что в советской поэзии было обязательным). Его поэтика – поэтика многосмысленности и неуверенности; даже в тех случаях, когда он, по видимости, пытается воспеть советские преобразования, реальность под его пером оказывается сложной и смазанной («Посильное иго / Темноты и света»).

Иван Пулькин. 1922 год[372]

Оболдуев был основателем группы «Сообщество приблизительно равных», самым ярким участником которой был Иван Пулькин (1903–1941). С оболдуевским кругом был связан и бывший конструктивист Леонид Лавров (1906–1943), довольно много (в отличие от Оболдуева и Пулькина) публиковавшийся, выпустивший две книги (выходу третьей помешала война), но, правда, и отсидевший несколько лет. Видно, как в тридцатые годы поэтика Лаврова (всегда прекрасно владевшего стихом и пластикой, но изначально довольно одномерного в своей комсомольской искренности) резко усложняется, наполняется метафизической глубиной; разнообразнее и необычнее для эпохи становится и просодия:

Обеспокоенность воздуха. Бессоница соков.

Деревья, отданные ветрам на корма.

Прозрачней и приторней патоки ночи.

Шнырянье, нырянье, возня протоплазм.

Выделенье углекислоты, деление клеток.

Жемчужная, молочная животность звёзд.

Сны, неуспевающие перегореть до утра

И губы, набухающие сладостью снов.

Подобная эволюция в 1930-е годы совершенно исключительна.

Владимир Щировский (1909–1941), погибший, как и Пулькин, на фронте, резко выделяется среди своих сверстников брезгливой отстранённостью от окружающего мира, полным и трезвым ощущением свого аутсайдерства («Он не наш, он лишенец, он прочий, / Он в галошах на чистом полу»). Постепенно он проходит путь от настроений, напоминающих Николая Кавалерова из «Зависти» (ненависть к «социальному раю» и желание «хоть вечер несчастным побыть»), к жёсткому и спокойному приятию своего одиночества:

Скучновато слушать, сидя дома,

За мушиной суетой следя,

Тарантас полуденного грома,

Тарантеллу летнего дождя.

Грянула по радио столица,

После дыни заболел живот,

Перикола бедности боится,

Но пока ещё со мной живёт.

Стихи Щировского, если бы их узнал Ходасевич, стали бы прекрасным аргументом в его споре с Адамовичем. Его душевный мир мрачен, он живёт в обстановке отчаяния и непрерывной катастрофы – и имеет для этого гораздо больше оснований, чем поэты «парижской ноты». Но его голос полон мужества, интонация сильна и упруга, он виртуозно владеет стихом и до глубины чувствует язык. При этом его «формализм» нигде не убивает лирического дыхания. Остатки сентиментальной привязанности к своему петербургскому детству (в его случае скорее иллюзорному – Щировскому в дни революции было восемь лет) лишь оттеняют пристальный, художнический взгляд на враждебную реальность:

…И трудно шевелиться в гуще воздуха,

И ведьмы не скрывают ржавых косм,

И всё живет без паузы, без роздыха

Безвыходный, бессрочный микрокосм.

Совершенно уникальной фигурой в поэзии 1930–50-х годов был Даниил Андреев (1906–1959). Его поэтика неразрывно связана с его мистическими и утопическими идеями, раскрытыми в трактате «Роза мира». Как и другие крупные произведения Андреева (поэмы «Рух» и «Ленинградский апокалипсис», «Железная мистерия»), «Роза мира» написана в 1947–1957 годах во Владимирской тюрьме. Там же составлена книга «Русские боги» – собрание (неполное) стихотворений Андреева начиная с 1930-х годов. Мистик и визионер, укоренённый в субкультуре русского символизма, сочетается в Андрееве с виртуозным (иногда до механистичности) версификатором (в этом смысле его можно сравнить