Шрифт:
Закладка:
Но как бы там ни было, я верю, что ты мою, кажется первую, за все наше «знакомство», просьбу — уважишь. Мне очень грустно, что ты так сумрачно пишешь, — что одиноко себя чувствуешь, что болен от времени до времени, что так неприветлива и трудна жизнь, в которой большой человек как ты хочет творить и… связан повседневной мукой.
В Швейцарию я напишу сегодня — завтра, — задержала, т. к. жестоко почти простудилась, голова была так тяжела. Всего доброго! Да сохранит тебя Бог! Оля
84
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
[Не ранее 18 — не позднее 28 апреля 1944]
Спрашивая меня «что» со мной и тревожась за меня, ты тщательно и упорно обходишь причину того некоего нового, что видимо тебя во мне смутило.
Меня убивает, как это ты именно, такой чуткий ко всему в жизни, оказываешься таким непонятливым в данном вопросе. Совсем не хочу «таиться», и потому скажу тебе все, что думаю. После твоего административного письма относительно II ч. «Лета Господня» (с отменой всех посвящений отдельных глав этой книги) я писала тебе о моей «убедительной просьбе» — распорядиться — мои письма к тебе переслать мне, т. к. ни о каком издании нашей корреспонденции не может быть речи. Ты счел возможным _н_и_к_а_к_ на это не реагировать, будто этого письма не было.
Не знаю, какие были еще посвящения, но ты, конечно, помнишь как осенью 42-го года, когда болела я почкой и вышел у меня камень, как ты восторженно светло это принял, писал, что провидишь мое выздоровление и в залог сего послал мне «Михайлов день» с посвящением «Оле, урожденной Субботиной». Ты видел особый в этом даре смысл, ибо мой «казус» по дням приходился около Михайлова дня, и ты благословил меня твоим трудом, желая, чтобы этот дар был «памяткой, залогом выздоровления» и был «так рад это сделать».
Не затрагивая пока чувств, я покажу тебе только деловую сторону вопроса.
Да что же и сможет сказать читатель, прочитав сперва 1-е это мистическо-трогательное уверение в особом смысле посвящения больной «Михайлова дня» и затем твое циркулярно-декретное письмо, ставящее меня в известность, что подарок отнят.
Выпущенная в свет наша переписка знакомила бы читателя между прочим (а наряду с другим и со многим сему подобным) с одной стороны с мистически-трогательными уверениями в особом смысле посвящения больной «Михайлова дня» и — затем с твоим циркулярно-декретным письмом, ставящим меня лишь в известность о том, что подарок снят. (Я не говорю уже о раннейших письмах, тех, где ты все хотел бы отдать моему имени, из того, что еще не отдано другим.)
Либо ты устрашился исповедания твоих чувств ко мне перед читателем, если они (чувства) были, — либо, честно не имея их — серьезных, воздержался.
Вот какой вывод сделает каждый третий.
Ты м. б. возразишь, что в письмах достаточно сказано о чувствах… Но, Ваня, не слова ведь, а поступки определяют сущность!
И не усопшим твоим понадобилось это, но тебе, перед читателем, — тебе — однолюбу.
Ты должен бы понять, что это уже minimum моих желаний не дать, по крайней мере, хоть всему огласки, если ты сам не смущаешься выставить меня в невыгодном даже свете перед толпой. О чувствах моих и переживаниях говорить не приходится, — ты, если захочешь, [их] сам отлично поймешь, — а не захочешь, так от всего отгородишь себя моими «надумываниями» или какими-нибудь невропатологическими изысканиями.
Ведь ты и сам должно быть хорошо помнишь все твои посулы, клятвы и также то, что ни одно из них не вошло в жизнь.
Как могу я, да и любой 3-й, отнестись к твоим письмам мне, когда поступки твои заставляют хорошенько все просеять?
«Только тобою и тебе и во имя твое будут написаны „Пути Небесные“ и это тебе поклонится читатель», — писал ты мне, но разве могу я теперь к этому отнестись серьезно?
«Куликово поле» тоже возьмешь, конечно? А м. б. уже и взял?
Ты не знаешь меня разве, если так воровски (прости слово) только отнял мою драгоценность? Разве нельзя было дружески об этом сказать? Большевистским декретом отнял.
Почему же ты с другими твоими знакомыми так поступить не решаешься? Вспомни, свой акварельный портрет! И не стал бы ты снимать у других публично данных посвящений (ни у Бальмонта, ни у Бунина), а ведь при оглашении переписки оказалось бы посвящений, мне тоже публично данных, [много][127]. Бог с тобой, однако, говорить теперь об этом все равно поздно.
Я не сержусь, — мы живем в слишком тяжелое время, чтобы закрывать немногое светлое злобой, но мне больно, что жизнь снова наказала меня за мою детскую доверчивость, позволившую открыть душу свою до отказа. Душевно рада, что ты светло встретил Св. Пасху, — я тоже хорошо провела эти Святые дни, но вчера слегла — опять почка.
Только бы не залежаться долго, — теперь [страшно] быть лежачей.
Ну, будь здоров!
Оля
[На полях: ] Неужели ты не поймешь, как больно это? И то, чего я лишилась — огромно. Не только о «Михайловом дне» я говорю. Я-то ведь каждой запятой твоей верила у тебя. Свою какую-то жизнь на этом строила — мираж… Глупая, «Пути Небесные» как трепетно любила…
85
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
28. IV.44
Твое письмо, Олюша, меня и огорчило, и оскорбило. Такой отметки, что я делаю что-то «воровски», я не знал еще в моей жизни. Надо было сперва подумать, проверить свой «вывод», чтобы иметь духу — сказать так. Все — неверно, все недодумано, хоть и болезненно перечувствовано. Буду краток, спешу. Сегодня не спал до 6 — тревоги! И так уже много дней. Но голова моя еще не отказалась соображать. Хоть и притупилась в восприятиях…
Я сделал на пачке глав II ч. «Лета Господня» пометку — «не печатать посвящений, сделанных на газетных оттисках». Тебе не было в них посвящений, и «снятие» тебя не затронуло. Напротив: о «Михайловом дне» мною оговорено важнейшее: «этот рассказ должен быть заменен новой редакцией, которая имеется у…» — твой адрес. «Только в этой редакции его поместить, она полнейшая». «Посвящается этот рассказ — „Оле — по роду Субботиной“. Это посвящение должно быть напечатано в правом углу начала главы, „вверху“». Вот что — правда: Почему я так сделал? Снятие «посвящений» случается — по разным причинам. Это — право автора. Я — в данном случае — посвящал _н_е_ навсегда, — это бывает, а лишь — в газетном
