Шрифт:
Закладка:
Хочу сказать тебе такое, что мы все живы, а потому уже только можно Господа Бога благодарить, что пережили наконец-то все, все…
С сентября месяца403 жизнь у нас стала очень трудной, а под конец невыносимой. Конечно, особенно страдали города, — там вымирали с голода, — но и в деревне нельзя было терпеть дальше. Нельзя было поручиться ни за один день. Почти все население мужского пола жило нелегально404, т. к. их тысячами угоняли. Погоня за скотом, отборы всего и постоянные вселения войск. На одном дне бывало по несколько раз целые дома то выселят (в 10 минут), то снова вселят. Затем при приближении фронта (от нас всю зиму он был в 20 километрах) начался наплыв беженцев, которых чуть не голыми насильно перегоняли с места на место. У меня жило 38 человек эвакуированных плюс нас 7 (Сережа с сентября у нас тоже жил полу-подпольно, двое эвакуированных постоянных и прислуга). Из них было 2 младенца моложе году и штук 10 постарше ребят. Все это больное, измученное, ограбленное, обовшивевшее в пути и зараженное всякими болезнями. Готовить мне приходилось на железной печурке с 6 утра до ночи, чтобы всех обмыть и обстирать. Дети «опрели» и орали благим матом. Надо их было всех [перекупать]. На улице был холодище, люди умирали в пути, выбрасывали новорожденных в снег, родили на пароме при всем честном народе… Кошмар. Приходилось кроме всего этого варить суп гороховый на 150 человек. У нас в котле. Я еще днем ходила в школу, где кишели люди и оттуда забирала беременных и рожениц передохнуть у меня на диване (* Через Shalkwijk прошли 20 000 беженцев.). И при всем этом еще без конца тянулся «обоз» на велосипедах (без шин) горожан за едой. За день перебывало их у дверей за 100. Одного молока отпускали на 30–40 человек утром и вечером. Из Гааги, Амстердама и т. д. шли и ехали знакомые за снедью, оставаясь по неделе, чтобы пооткормиться (* Измучилась я, Ваня, до отказа тогда.). И постоянно наплыв войск, вквартировывающихся тут же, не считаясь с кашей беженцев. У крестьян тоже почти что кончились запасы. Мы лично рассовали знакомым еще с осени все так, что только на нас троих в обрез оставили, а тут пришлось жить всемером да беженство.
Стали есть кормовую свеклу. Изощрялись и выходило «вкусно». Ни света, ни телефона, ни газеты, вода очень скудно. Даже врачам нельзя было выходить после 8 ч. вечера на улицу. Никакого передвижения. Почти все велосипеды отбирались, лошади тоже. Я пишу только в общих чертах, но за всем этим столько было переживаний. За С. ни минуты покоя. Было ему сделано убежище тайное в доме, но иногда при обысках бросали гранаты, чтобы выгнать прячущегося, сжигали дома. Напротив нас сожгли виллу (ни за что) в 15 минут. Но потом стало еще хуже: нас затопили 17-го апреля водой405 и вот мы целый месяц сами были беженцы. В доме вода стояла по колено, в кухне до живота, а в хлевах еще выше. Погибли все решительно посевы, огород, плодовый сад, покос, одним словом, все. С картофелем мы особенно торопились, т. к. в феврале у меня SS отобрали весь запас картофеля, грозя ружьем. Кое у кого понасобирали за дикую цену и ждали своего нового урожая. Скот тоже пострадал. Не говорю уже о доме. Он собственно не жилой. Но мы не гневили Бога, — остались живы и целы, и слава Богу. Жутко было под бомбежами возить для немцев муницию[131], а не поедешь — так еще хуже. Shalkwijk несколько раз бомбили, рядом с нами. Но всего не расскажешь… Слава Богу, что мы серьезно не болели, — а то ведь и доктора бы не дозваться.
Ни одной больницы почти не осталось населению. Голод еще сильный, но уже не смертельный, т. к. выдают бисквит и мясо, и шоколад, и сахар. Ну, мой дорогой Ванюша, обнимаю тебя, дружок. Пиши! Твоя Оля
[Приписка карандашом: ] Погиб мой садик, погибла и голубая птичка.
88
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
12. VI.45
Осияли меня и освятили милые твои, родные строки, светлая моя Олюша-голубка, — не высказать! Сегодня, утром, _с_о_л_н_ц_е_ мое вернулось! — и я _ж_и_в_у. Слава Господу! Ты — _ж_и_в_а. Господи, — _ж_и_в_а! Сердце мне шептало, что ты _х_р_а_н_и_м_а, и вот, вижу и благодарю — пою сердцем Милость Господню. Все понимаю, что вынесла ты. В тяжелые минуты сих бесконечных дней… — сколько их! — мысли о тебе давали мне _с_и_л_у_ жить и терпеть. А много-много было, _в_с_е_г_о! Но, с твоими муками и сравнивать нельзя. Все эти долгие месяцы406, с половины августа 44-го, как смутный, тяжелый сон-кошмар. Только работа — и молитва — закрывали творившееся. 24 авг., когда начали по улице моей визжать пули, (на углу, близко, была баррикада), я прервал работу над «Путями Небесными» (на 200 странице) и вернулся к ней недели через 2–3. Много страшного было. Материальные лишения — пустяк. Недели 3–4 не давали света, или — на 1–2 ч. Не было и газа, — ничего, устраивался. С половины декабря, месяца 2–3 болел глубоким бронхитом, опасались пневмонии. Но я все же писал. 28 апреля я закончил 2-ю книгу «Путей Небесных». Она оказалась объемом больше страниц на 80–100 — первой. И захватила лишь… 40 дней жития моих героев! 3-ья книга, к которой хочу приступить должна дать уже часть жизни их… а дальше… — не ведаю. Надо было — во 2-ой — преодолеть великие трудности (Дарья сформировалась, уже _в_е_д_е_т, уже — в силе,) — и дать это — было самое трудное. Весь май я был в срочной работе, по просьбе одного швейцарского издательства407 — выбрать для одного — 1-го тома, из Чехова, (серия мировых писателей) рассказы и написать «введение». Я радостно это сделал и воспользовался этим случаем — дал, «раскрывая» Чехова иностранным читателям, сжато о духовной сущности, о — «âme slave»[132], о особых свойствах и о сущности русской большой литературы. Осенью в Швейцарии выходит моя книжка — «На морском берегу»408, и — для серии мировой литературы — 1-ая книга «Путей». В Париже, в ноябре, должна появиться та же книга «Путей». Французский аванс дал мне возможность не нуждаться материально. Но нет русского органа, ни издательств, а у меня
