Имя Дю-Лу стало нарицательным, его называли даже родоначальником будущей болезни «дю-луизы». «Это не сексуалист, который в минуты похоти не останавливается перед велениями закона, – считал адвокат Трахтерев. – Это жестокий, эгоистичный вербователь жертв на случай возможной похоти. Ему подготовляли жертв, ему их представляли, и он обращал их в свое производство. Им достигался крайний предел зла. Душа его доходила до разложения. В сердце его водворялся дух скверный, и из человеческого образа исчезал человек».

Казалось, все испытывали к Дю-Лу чувство отвращения. «Гнусные преступления Дю-Лу как нельзя лучше характеризуют всю его личность, – заявил известный психолог профессор Нечаев. – Господа Дю-Лу с их лакейской услужливостью и приспособляемостью всегда найдут себе место в нашей школе. Никаких принципов у этого человека не было. Сухой эгоист, бросивший отечество, чтобы сделать карьеру в России».

А что же сам «половой гурман»? «Это вы, журналисты, раздули мое дело! – заявил Дю-Лу после оглашения приговора. – Да, я грязный, я распущенный человек, это правда. Но виновен ли я, если с 16 лет я не могу спокойно видеть маленьких девочек. Бывало, в Париже я по пять, по шесть часов гулял по бульварам и в скверах, чтобы насладиться видом хорошеньких девочек… Мне себя не жаль, я человек конченый. Старушку-мать мне жалко. Погиб ее любимый сын, опозорено славное имя…»

Тайные подражатели

Громкое и сенсационное дело Дю-Лу завершилось справедливым приговором, но, к ужасу петербуржцев, у Дю-Лу нашлись последователи.

Уже через несколько месяцев новое дело о «бесстыдстве» повергло горожан в шок. И снова, по странному стечению обстоятельств, его «героем» стал человек, причастный к народному образованию. Полковник в отставке Путвинский, являвшийся председателем Общества распространения ремесленного образования в Петербурге, оказался поразительным «любителем медицинских осмотров».

Впрочем, первоначально в роли обвинителя выступал сам Путвинский. А обвиняемым оказался бывший секретарь общества Мичурин, во всеуслышание заявивший о своем нежелании «работать там, где председателем состоит такой господин, как Путвинский». Дело разбиралось в ноябре 1908 года в камере мирового судьи Эвальда.

Путвинский обвинял Мичурина в распространении позорящих его, Путвинского, слухов и клеветнических нападок. Дело в том, что еще весной 1908 года в газете «Русь», а затем и в некоторых других газетах появились сведения о несколько странным «педагогических приемах» Путвинского, которые он применял на ученицах ремесленной школы. Как утверждалось, Путвинский устраивал медицинские осмотры девочкам в возрасте от 8 до 14 лет, «исповедовал» их наедине, не скрывая, что он их «гипнотизировал, чтобы они не занимались онанизмом». Вот так, не больше и не меньше…

Поскольку Мичурин относился до этого к Путвинскому с большим уважением, он посчитал все сказанное в газетах неправдой и стал убеждать Путвинского в необходимости привлечь газету «Русь» к ответственности за клевету. Однако, к удивлению Мичурина, тот почему-то медлил и делал вид, что ничего особенного не произошло. Между тем, Мичурин получил от учениц ремесленной школы неоспоримые доказательства «предосудительности» поведения Путвинского, после чего и выступил с тем самым категорическим заявлением о своем уходе, которое очень не понравилось его патрону.

Чтобы доказать справедливость своих «клеветнических нападок», Мичурин привел к мировому судье целый ряд свидетелей – учительниц и учениц. Поняв близость разоблачения, Путвинский решил изобразить ревнителя нравственности: он попросил, дабы пощадить стыдливость, огласить приложенные к делу письма при закрытых дверях.

Чтение газетных статей, писем и заявлений, приложенных к делу, заняло почти два часа. Особенно сильное впечатление произвело оглашение письма бывшей надзирательницы училища госпожи Бахтиной. Она вполне определенно указывала на то, что Путвинский действительно «исповедывал» девочек наедине и при этом ощупывал их. Дальнейшая часть письма, по этическим соображениям, оглашалась за закрытыми дверями.

Пытаясь доказать свою добропорядочность, Путвинский представил выдержки из очерка об организованном им Сампсониевском хоре. Согласно нему, в хоре также происходили медицинские осмотры лиц обоего пола, но они не носили предосудительного характера. Впрочем, как тут же выяснилось, автором очерка являлся сам Путвинский. Это обстоятельство вызвало бурное оживление в зале. «Как же, сам писал, сам и продавал за шестьдесят копеек», – послышались возгласы.

Между тем на суде выяснялись все более мерзкие подробности деятельности Путвинского. Пострадавшим от него было стыдно и неприятно признаваться в совершенном над ними насилии, и их обвинения чаще всего звучали в пересказе третьих лиц. К примеру, один из родителей девочек заявил, что слышал от Мичурина, будто бы Путвинский сам признавался в занятиях с девочками онанизмом.

Из показаний свидетельниц – учительниц и учениц – стало очевидным: дети очень боялись Путвинского. По признанию одной из учениц, она слышала от своих подруг, что он раздевал некоторых девочек. Преподавательница Крюкова передавала слова девочек, предупреждавших подруг: «…с господином Путвинским надо быть очень осторожными, так как от него молодые неопытные девочки могут серьезно пострадать»…

Впрочем, довольно. Даже сегодня, спустя почти сто лет, подробности дела «любителя медицинских осмотров» вызывают омерзение. Что же говорить о современниках!

Подробности дела Дю-Лу, а затем Путвинского вызвали у большинства добропорядочных петербуржцев ощущение скорее не любопытства, а соприкосновения с чем-то отвратительным и гадким, причем прикрытым жалким враньем и лицемерием. И здесь даже не столько был важен судебный приговор, вынесенный этим двум антигероям, сколько тяжелая атмосфера, царившая в обществе. Падение нравов, мир, который катится в пропасть… Чего же ждать от будущего? Полная неизвестность…

На берегу канала имени императрицы…

Любопытные материалы, ярко рисующие картины шлиссельбургских нравов конца XIX века, автору этих строк удалось обнаружить в Центральном государственном историческом архиве Санкт-Петербурга. Как оказалось, сей маленький городок вовсе не был тихим и спокойным. Отзвуки кипевших тут страстей доносились до столицы…

«В нашем околотке в доме отставного унтер-офицера Горского находится публичное заведение – дом терпимости, в котором учиняются буйство, скандалы, пьянство, ежедневный разбой, и вблизи его неоднократные убийства и все терпимые нами безобразия, столь невыносимые», – возмущались жители и домовладельцы Шлиссельбургской слободы, располагавшейся возле канала императрицы Екатерины II. Свою жалобу в конце июля 1883 года они подали городскому голове Шлиссельбурга Гавриилу Николаевичу Флоридову.

Шлиссельбуржцы слезно умоляли избавить их от мучений и перевести злачное заведение в какое-нибудь другое место города. По их словам, от этого «кроме нашего спокойствия, облагородится, может, общественный бульвар, по которому прекратилось бы путешествие пьяно-безобразного люда, чрез это у многих семейств отпала охота прогуливаться по единственному у нас в городе общественному саду».

Итак, проблема была налицо: публичный дом в Шлиссельбурге являлся очагом вопиющего безобразия, от чего изрядно страдали местные жители. Надо заметить, что