творить свои черные дела. Он так сосредоточился на этой мысли, что когда внутри послышался стук, обозначавший движение, содрогнулся и чуть не подпрыгнул. Явислава схватила его за руку – померещилось, что немец пытается сбежать.

– Да не бойся ты! – яростно шепнула она. – К ней все ходят со всякой нуждой, не съела она еще никого! Ее большие люди уважают, у нее среди княжьих ближиков родичи есть…

Вникнуть в это Хельмо не успел. Дверь отворилась со скрипом, будто гробовая крышка – так ему подумалось, хотя он никогда не слышал, как отворяется крышка уже однажды закопанного гроба. Снаружи значительно стемнело, только желтые, разбавленные красным полосы заката освещали синие облака, но тьма в дверной щели казалась куда более жуткой, чем снаружи.

– Кого там лихой принес? – окликнул из щели старушечий голос. – Паробки, вы? Жельковичи?

– Баба Плынь, мы не паробки, мы по делу к тебе! – ответила Явислава. – Дедки в дом!

Послышалось недовольное бормотание, но, как видно, хозяйке не были в новинку неведомые гости, приходящие, как стемнеет. Из щели приоткрытой двери слышалась возня и стук – там выбивали огонь. Потом щель приоткрылась шире, и Явислава сделала Хельмо знак – пойдем. Он не сразу решился сделать шаг, задержался, чтобы перекреститься и прошептать «Салве, Регина, Матер мизерикордиа[113]»… Явислава потянула его за руку. Хельмо ощутил, что девушка слегка дрожит: видно, и для нее этот ночной поход был делом необычным и страшноватым. И, как водится, его собственный страх утих: раз уж он пришел с ней сюда, то его долг – защитить ее, если найдется от чего.

Они вошли и встали у двери, прижавшись друг к другу и выжидая, пока глаза привыкнут.

– Дедки в дом! – повторила Явислава.

– Заходите, коли пришли, – ответили из темноты.

Перед ними во тьме металось белое приземистое пятно, Хельмо даже показалось, это какое-то животное вроде белой свиньи, и опять стало жутко. Но тут по избе разлился желтый свет: хозяйка наконец запалила лучину и вставила ее нижним концом в щель между камнями печи. Эта печь ужаснула Хельмо: у себя дома он привык к открытым очагам, а богатые покои отапливались горячими углями, которые доставляли туда в жаровнях. В Ратных домах тоже был большой открытый очаг. Здесь же в ближнем углу громоздилась гора серовато-белесых камней, и он не сразу понял, что это такое. Зачем в дом тащить груду камней?

При свете стало видно, что встречает их не свинья, а низкорослая старуха в рубахе, поверх которой был накинут большой платок. Голова ее была повязана другим платком, поменьше, надвинутым на лоб до косматых седых бровей. Лицо у нее оказалось круглое, довольно полное, морщинистое, с глубокими складками между носом и ртом, и сама полнота его казалось неприятной, подозрительной. Она была как будто живая луна, подумывающая, а не съесть ли кстати зашедших ночных гостей.

– Почто пришли, полуночники? – не очень приветливо отозвалась на приветствие хозяйка. – Девки с отроками по рощам гуляют, а вы вдвоем ко мне, старухе, притащились? Лучше места не нашли?

– Вот тебе. – Явислава поставила на край лавки свое лукошко. – Что потревожили…

– Вижу, сердца в вас горят, да не по друг дружке…

Плынь зыркнула на них, и Хельмо содрогнулся, разглядев, что она косит. Скошенные внутрь глаза на полном морщинистом лице внушали жуть, и он быстро отвел взгляд. «Суб туум президиум конфугимус, санкта Деи Генетрикс[114]»…

– Можешь ли ты, баба Плынь, – храбро начала Явислава: раз уж пришли, так нечего мяться, – так сделать, чтобы двое, скажем, муж с женой, или просто кто любили друг дружку, разбежались и даже глядеть друг друга не смогли?

– Остуду навести? Отчего же нет, это дело известное. Любовь свести, любовь развести – все это в наших руках. Только знать надобно – муж ли с женой, парень ли с девкой… Или еще кто?

Старуха теребила конец платка, которым была накрыта; Хельмо заметил у нее на пальце перстень с бирюзой – дорогой, видно, кто-то принес в уплату. Сами пальцы были бледные и шевелились будто сами по себе, как живые черви; в полутьме казалось, что их у старухи больше пяти на каждой руке, и от этого пробирала противная дрожь.

– Если вот…

Хельмо ощутил, что Явислава задрожала сильнее.

– Если кто обручен, свадьбы ждет, – можешь так содеять, чтобы о свадьбе даже речи более не было?

– Можем и так. Девке жених волком покажется, она ему – волчицей, да и разбегутся, вовек не сойдутся, и как берегам речным вместе не бывать, таки тем двоим вместе не живать. Есть у тебя вещь какая от тех парня с девкой? Волосок, от сорочки нитка?

– Нет, такого ничего не достать. Они берегутся.

– Тогда не будет дела. – Плынь махнула рукой и отвернулась.

– Нет, будет! – заупрямилась Явислава. – Ты сделай поклад. Чтоб куда его подбросят, там все и разладилось.

– Поклад сделать мало. Надобно его сильным словом…

– Скажи твое сильное слово. А мы куда надо сами доставим.

Баба Плынь задумалась и отошла от них. Лучина освещала только часть избы возле печи и двери, и хозяйка, отойдя от гостей, исчезла, растворилась во мраке, будто ушла на тот свет. К господину своему – сатане. Хельмо привычно твердил в уме молитву Богородице, настороженно ожидая, не покажется ли из этого мрака… что-нибудь похуже старухи. Выскочит сейчас козел огромный, черный, или боров, или жаба величиной с собаку, засмеется человеческим голосом… Хельмо уже примерился, как схватит Явиславу и ринется вместе с ней за дверь.

Из мрака доносился скрип, стук, шорох, бормотание. Потом что-то зашевелилось, но это снова была старуха.

– Нынче не дам вам поклад, – объявила она. – Из чего делать, нету у меня. Дня через три приходите. Что дадите за работу?

– Ей нужна плата! – шепнула Явислава, опасаясь, что Хельмо не понял.

Но он понял – разговора о плате он ждал с самого начала. Вытащил из кошеля Оттонов денарий и передал Явиславе, глазами спросил: хватит? Она широко раскрыла глаза – видимо, это было очень много.

– Пусть сделает хорошо, – шепнул он. – И спроси: если я пришлю другого человека за… тот поклад, она даст?

– Какого другого еще? – Старуха нахмурилась. – Почем я знаю, что от вас тот человек, а не гибели моей ищет?

– У нее есть топор?

Услышав вопрос, Плынь сердито заворчала: решила, что ей собирается грозить ее собственным топором. Но Хельмо прервал невнятные угрозы, знаками показав: нужно разрубить денарий. Тогда старуха указала ему под лавку – там, среди каких-то лык, треснутых горшков и вонючих кусков кожи лежал топор. Пристроившись на