Шрифт:
Закладка:
– Это, допустим, сомнительное достоинство как для мужчины, – пробурчал себе под нос полицейский, но Вера Николаевна, решившая вначале, ни во что не вмешиваться, вдруг распалилась и начала горячо защищать «мальчика»:
– Поймите, он очень славный парень! Очень! Все его в школе любили, да что любили, обожали! Он был душа компании! Неформальный лидер класса, можно сказать! Его сестра такая безликая, серая посредственность, а он – яркий как звезда. Даже удивительно, что в одной семье родились и выросли настолько разные дети!
Она могла бы рассказать еще больше, но полицейский почему-то перестал записывать, закрыл блокнот и сидел с явно скучающим видом. Вера Николаевна осеклась и споткнулась на полуслове.
– Вы считаете, что это неважно?
– В принципе да, – согласился он, – его отпечатки повсюду, и на ножке табуретки, которой он мать убил, так что все его успехи в школе нам не интересны. Но если вдруг он выйдет с вами на связь, ну мало ли, прошу немедленно позвонить и сообщить, а иначе будете считаться как укрывающая убийцы.
Он встал и направился к двери, и только тут Вера Николаевна поняла, что была некая нелогичность в сказанном полицейским, вот недаром она математик и сразу это заметила:
– Простите, молодой человек! – крикнула она ему.
Полицейский обернулся.
– Вот вы сказали, что там повсюду отпечатки Игорька, но как это так, ведь вы его не задержали, откуда они у вас? – спросила и, довольная собой, прищурилась, вот как я вас. Но полицейский совершенно не смутился и ответил:
– Так он – наш давний клиент, изготовление и сбыт наркотиков, есть такая статья, так что задерживали вашего славного мальчика и не раз. И еще, – он вроде бы сомневался, говорить Вере Николаевне или нет, но решил сказать, – у непосредственных соседей покойной совершенно другое мнение о нем, отличное, скажем так от вашего. Он и отца покойного бил, и мать поколачивал, а сестра да, сбежала из этого дурдома. И да, никто не знает, где она, настолько ей семейка сумасшедшая надоела. Между прочим, ваш душа компании ни разу не сидел, потому что родители его «выкупали» регулярно, – а потом и вовсе Вере Николаевне нагрубил, потому что сказал, – надеюсь вы больше в школе не работаете?
Она потом пол дня лежала на диване не вставая, так ей было больно и обидно, но уже не за Игорька, а за себя.
Желанный ребенок
Люба страшно хотела детей. До дрожи, до обморока. Она даже в лице менялась, видя чужих малышей на улице. Мы все это знали, потому старались лишний раз при ней о своих не говорить, потому что у нее детей не было.
Люба же не скрывала, что она завидует всем нам. Мы относились к этому с пониманием. Сугубо женский коллектив – это ведь не только сплетни и зависть, но и поддержка тоже. Потому, когда Люба уходила на больничный, ложась в больницу на очередное обследование, мы просто делили между собой ее работу, не требуя у начальства доплату за совместительство.
Однажды Вика не выдержала и сказала:
– Почему бы не взять ребенка из детдома, ну раз так хочется?
Мы не успели на нее зашикать, как Люба ответила кротко:
– Виталик не хочет. Говорит, что нужен только свой, а другого ему и даром не надо.
И мы все, которые наблюдали за Любиными попытками родить, ее мучениями, ужасным состоянием после очередного курса гормонов, все больше ненавидели ее мужа.
Люба вышла замуж немолодой, это сейчас в тридцать лет нормально, а тогда уже считалось, что даже как-то неприлично. Но родители ее, простые деревенские жители, сделали свадьбу для единственной дочери богатую и огромную. Люба светилась от счастья в красивом с длинным шлейфом платье, а рядом с ней оказался какой-то невзрачный паренек, даже на вид младше ее и на пол головы ниже. Теперь Любины родители зарабатывали на ее лечение: растили свиней и бычков, построили теплицу, в которой к Восьмому марта выращивали тюльпаны, а потом, быстро выкопав луковицы, засаживали все первой зеленью, а после – помидорами. Пахали как проклятые. Люба рассказывала нам об этом так же кротко, как о своих неудавшихся беременностях и мы злились страшно на ее мужа, который вынуждает стариков так работать.
Когда все лечения были испробованы, кто-то подсказал Любе, что в Москве есть профессор, первый в СССР, проводящий процедуру, которую сейчас делают много где. Называлось ли это, тогда как сейчас ЭКО, уже не помню, но Люба загорелась этой идеей и говорила теперь только об этом. Ее родители взяли на откорм еще пару бычков.
Через полгода Люба с мужем поехали в Москву. Вернулась она окрыленная. Рассказала, что вот ведь дура наивная, думала, приедет и дело в шляпе, а оказалось у профессора очередь на два года. Но Люба была очень настойчива в своем желании и, перехватив профессора, прямо во время обхода, упала перед ним на колени. Она кричала, что ей уже тридцать шесть и это ее последний шанс, рыдала и хватала его за ноги, ее не могли оттащить, и тогда он вынужден был ее принять. Рассказывая это, Люба светилась от счастья. Сейчас профессор выписал ей кучу лекарств и отправил их принимать и сказал, что через три месяца он ее ждет.
Мы переживали и болели за Любу. Первая попытка оказалось неудачной. Люба рыдала целыми днями. Через три месяца они с Виталиком поехали в Москву снова. Профессор был против, просил повременить, чтобы организм восстановился, но Люба ждать не желала. В квартире была оборудована детская и Люба скупала у спекулянтов за любые деньги дорогущие детские одежки.
Вторая попытка тоже была мимо. Дальше мы уже не считали. Это продолжалось несколько лет. Люба выглядела все хуже с каждой своей неудачей. Однажды она вернулась из Москвы особенно грустной – профессор сказал, что все, следующая попытка будет последней, дальше продолжать нет смысла. Люба, рыдая, ругала его:
– Он сказал, что раз Бог нам не дает детей, значит не надо, Богу виднее. Да кто он такой, чтобы свой непрофессионализм прикрывать Богом?!
Профессор был неплохой специалист, о нем даже по телевиденью была передача. Среди его пациенток были уже те, у кого было по двое или даже трое детей. Да, бывали и неудачи, профессор в интервью этого не скрывал. Наша Люба попала в их число.
Во время последней попытки выяснилось,
