чудом ему удалось остаться в отделе, но с тех пор он только и ждал подходящего случая, чтобы свести со мной счеты. В отличие от Чика, у которого из-под куртки виднелась футболка, обтягивающая широкую грудь, Гольдштейн был одет в габардиновые брюки, голубую отглаженную рубашку и синий плащ. Почти полицейская форма. Я вспомнил, что недавно Кравиц говорил мне, что Гольдштейн уже получил старшего сержанта. Подонки всегда продвигаются быстрее всех.

– Привет, Чик, – сказал я, не обратив на Гольдштейна ни малейшего внимания.

Но эти тонкости его не смутили.

– Ну, Ширман, – с нескрываемым наслаждением произнес он. – Мы немножко влипли, не так ли?

– Ты о чем?

– У тебя находится девушка, известная под именем Рахиль Штампфер?

– А почему тебя это интересует?

– Задавать вопросы – это больше не твое дело, Ширман. Ты уже не работаешь в полиции. Она здесь или нет?

– А тебя это каким боком касается?

– Меня это касается, потому что я так хочу.

Кровь ударила мне в голову, и я сделал шаг в его сторону, но Чик опустил мне на плечо свою огромную лапищу. Я попытался вывернуться, но это было все равно что выбираться из-под асфальтового катка. Мой внутренний голос ехидно заметил, что если в один день, с интервалом в десять минут, на тебя наезжают двое верзил, то следует вести себя осторожнее.

– Ну, Ширман, покажи, какой ты смельчак! – хихикнул Гольдштейн.

Чик повернулся к нему:

– Еще слово, Гольдштейн, и я отпущу Джоша, а сам отправлюсь вздремнуть.

Поняв, что я успокоился, он убрал руку с моего плеча, которое уже начало как-то странно похрустывать.

– У нас есть информация, что исчезла дочь раввина Штампфера из Бней-Брака.

– Есть заявление?

– Нет. Информация поступила от третьих лиц.

Я прикинул, мог ли Кравиц так меня подставить, и решил, что нет.

– У вас есть ордер на обыск?

– Ты же знаешь, что нет. Зато, если ты будешь нам мешать, нам приказали не считаться с тем, что ты бывший полицейский.

– И что это значит?

– Это значит «французская процедура», – не удержавшись, с наслаждением проговорил Гольдштейн.

Я обдумал эти слова. Выражение «французская процедура» мы использовали потому, что из всех стран Запада только во Франции человека можно задержать на неопределенное время без постановления суда. У нас закон ограничивает этот срок двумя сутками, в особых случаях – пятью. Определить, какой случай является особым, может только начальник районного управления. Но у меня возникло нехорошее предчувствие, что как раз в моем случае он не станет терзаться сомнениями. Я отступил на шаг и дал им войти.

Если бы не Чик, Гольдштейн непременно воспользовался бы шансом перевернуть мой дом вверх дном под предлогом «обыска». Я на него не обижался. Это Чик отступил от правил, а Гольдштейн все делал строго по инструкциям, на страницах которых можно найти и мои отпечатки пальцев. Они косо глянули на развороченную книжную полку, но не сказали ни слова. Гольдштейн достал большую записную книжку в черном кожаном переплете.

– Когда ты в последний раз видел Рахиль Штампфер, двадцати одного года, из Бней-Брака?

– А когда ты, Гольдштейн, в последний раз получал ошибочную информацию?

– Не умничай тут.

Чик решительно захлопнул его записную книжку:

– Гольдштейн, не будь идиотом.

Я смотрел на них, стараясь придать себе как можно более скучающий вид.

– Что-нибудь еще или я уже могу пойти спать?

Как только парочка удалилась, я поднялся наверх и привел Рели обратно.

– Они милые, – сказала она о моих соседях. – А где их жены?

– У них нет жен. Они живут вместе.

– А жены что, умерли?

– Нет. В священном писании описана пара таких случаев, нет?

– Ты имеешь в виду…

– Да.

– Но они такие милые. Совсем не похожи на злодеев или кого-то в этом роде…

– Нет, не похожи.

Посмотрев на нее, я увидел, что на глаза у нее наворачиваются слезы.

– Я хочу домой, – сказала она. – Отвези меня домой.

Я не смог удержаться и обнял ее. Она на миг окаменела, но тут же с неожиданной силой оттолкнула меня. Я убрал руки. Она прижалась спиной к стене. Стоя напротив, я уперся руками в стену рядом с ее лицом. Ее волосы касались моих плеч; ладони она выставила вперед, удерживая меня на расстоянии. Она плакала.

– Трогательное, чрезвычайно трогательное зрелище, – с издевкой произнес Гольдштейн, появляясь в дверном проеме.

В бессильном гневе я чертыхнулся. Как можно было забыть запереть дверь! Но тут же сообразил, что я стою к нему спиной и все, что он за мной видит – это чьи-то ноги в джинсах. Гольдштейн искал дочь раввина из Литска, а нашел молодую девушку, с которой я обнимался. Не поворачивая головы, я спросил:

– Чего тебе?

– У меня для тебя послание от начальника управления.

– Ну?

– Он просил передать, что будет очень рад, если ему представится возможность упечь тебя за решетку.

– Это все?

– Честно говоря, я тоже не очень расстроюсь.

Я отпустил Рели и двинулся на него. Гольдштейн позвал: «Чик!» – но Чик продолжал как ни в чем не бывало подпирать на лестничной площадке стену, превратившись в слепоглухонемого. Я легонько заехал Гольдштейну в нос, слева. Никаких увечий, но крови много. Он отлетел назад и, зажимая нос двумя руками, прогнусавил:

– Ну погоди! Мы до тебя еще доберемся. Не только начальник управления, все мы. Мы тебе покажем. Ты у нас сядешь! На своей шкуре узнаешь, что бывает с полицейскими в тюрьме. Встретишь всех своих друзей, которые очутились там по твоей милости. Дай только время.

– Даю, – сказал я и закрыл дверь. Рели успела ускользнуть в спальню. Я зашел к ней. Она лежала, накрывшись одеялом, и тихонько плакала. Я вышел, закрыл за собой дверь и плюхнулся в кресло. Я размышлял о Тале и Гольдштейне, удивляясь, с чего это в последнее время все так на меня обозлились. С этими мыслями я и уснул.

4

Сон не принес облегчения. От холода я весь скрючился, а когда, проснувшись, попытался встать на затекшие ноги, то свалился на пол. Стоя возле кресла на четвереньках, я услышал смешок. Надо мной возвышалась Рели с двумя большими чашками кофе в руках, честно стараясь сдержать рвущийся наружу хохот. Устав сопротивляться, она откинула голову назад и дала ему волю. Я выпрямился и пробормотал пару выражений, от которых ее смех мгновенно стих, сменившись изумлением. Я взял чашку кофе и пошел в ванную. Закурил и прямо с сигаретой во рту побрился. Одна моя подружка, которой довелось видеть меня за этим занятием, утверждала, что я был похож на панду с запалом. После душа я почувствовал себя