Я стиснула зубы, проглатывая свою гордость, и кивнула ему, заставляя себя отвести от него глаза в знак покорности.

Он зашагал прочь, по пути забрызгав меня грязью, а я встала на колени и обнаружила, что сумка с пайком утопает в грязи, и половина содержимого высыпалась на землю.

Мое сердце дрогнуло, и я сдержала проклятия, вертевшиеся у меня на языке, пока собирала испорченную еду, зная, что только ухудшила положение своей семьи.

Почему ты никогда не можешь промолчать и принять то, что тебе дают?

Потому что, если я это сделаю, я умру внутри. Я стану такой же, как другие, которые потеряли свет в своих глазах.

Если папа и делал что-то для нас ежедневно, так это разжигал пламя в наших сердцах, чтобы мы никогда не сдавались, как бы безнадежно все ни было. Но в такие дни, как этот, это становилось только тяжелее, больше бременем, чем чем-то, за что можно ухватиться. Мы были заперты в этой Сфере, в этой жизни, и никакие надежды и любовь друг к другу не могли этого изменить.

Пробегая мимо однообразных рядов многоквартирных домов, я заметила своего отца, спешащего ко мне по потрескавшемуся тротуару с беспокойством в глазах. Его пальто было слишком большим, но слишком большое всегда лучше, чем слишком маленькое.

Его глаза метались влево и вправо, пока он пробегал последние шаги между нами, его темные волосы рассыпались по лбу, когда он оглядел меня, хмурясь от грязи и стыда, которые прилипли ко мне.

— Что случилось? — Он оглядел мою грязную одежду и растрепанные волосы, оглядываясь в поисках неприятностей, которые, к счастью, не последовали за мной.

— Ничего. Я упала, — солгала я, не желая взваливать на него бремя моего дурацкого мини-восстания у Торгового центра.

Я знала, что лучше не вести себя подобным образом. Мое сердце отягощало чувство вины, а вены горели от нескончаемого жара моего гнева. Мы всю неделю ложились спать с урчащими животами из-за этих жалких пайков, и я ничего не могла с этим поделать.

— Где Келли? — Требовательно спросил он.

— Она еще не вернулась? — Я ахнула, затем мои щеки запылали, когда я выдала, что точно знаю, где она.

— Вернулась откуда? — Папа зарычал, его тон был сердитым, но глаза выдавали страх.

Он так же хорошо, как и я, знал, что Келли и проблемы были смесью, которая слишком часто сочеталась. Она была импульсивной и, что хуже всего, бесстрашной. А в мире, в котором мы жили, страх был не тем, без чего мы могли позволить себе обойтись.

— Она отправилась на свалку, — быстро соврала я.

В основном это было кладбище ненужных электрических предметов прошлого, наряду со всем мусором, который выносили из квартир людей. Там редко можно было что-то спасти, но иногда попадались мелочи, с помощью которых можно было починить вещи дома.

Папа, казалось, расслабился, хотя я могла сказать, что он не почувствует полного облегчения, пока не увидит мою сестру собственными глазами. Мои плечи тоже поникли, но я не могла не задаться вопросом, что, черт возьми, задумала Келли и почему это заняло так много времени. Она была выносливой и стойкой, но эти качества не всегда совпадали с умом, особенно когда она шла на один из своих якобы просчитанных рисков.

— Они урезали наши пайки, — сказала я, открывая пакет и показывая грязное содержимое, мою кожу покалывало от реальности нашей ситуации, раскаяние жгло основание моего горла, когда я смотрела на пропитанный грязью хлеб.

Лоб папы наморщился от беспокойства, но он быстро скрыл его, подперев кулаком мой подбородок и подняв мой взгляд, чтобы встретиться с его. — С нами все будет в порядке, маленькая луна. У меня есть кое-что, припасенное со вчерашнего дня.

Он подмигнул, как будто мы делились секретом, но его красивая ложь не обманула ни одного из нас. Я не могла не опасаться того, что случится с нашей семьей, если рационы будут такими и дальше. Я думала, что хуже уже быть не может, но это…

Он опустил руку мне на плечи, крепко сжимая меня и целуя в лоб, прежде чем направить меня обратно по улице тем путем, которым он пришел.

Я глубоко вздохнула, прислонившись головой к его плечу и наслаждаясь этим моментом, украденным под дождем, теплом его тела, притягивающимся к моему и помогающем прогнать холод из-под моей промокшей одежды. Рядом с папой все всегда казалось в порядке. Он был стеной, которая держала демонов на расстоянии, и в его кирпичах не было ни единой трещинки.

Мы шли по серым улицам и проходили мимо еще более серых лиц, так как глубокий и унылый цвет грозовых туч, казалось, лишал все и всех блеска и жизни.

— Я придумала новый, — сказала я, и папа посмотрел на меня, приподняв бровь, точно зная, что я имела в виду. Это была наша маленькая игра, которая всегда поднимала нам настроение. Мне нравилось называть это «Тысяча способов убить вампира».

— О да? Вообще-то, я тоже. Ты первая, — подбодрил он.

— Итак, представь, что вампир прогуливается по Сфере, радостно насвистывая свою чокнутую мелодию, — начала я, и папа кивнул, в уголках его рта уже появилась усмешка. У него так сильно отросла щетина, что я была почти уверена, что он собирался снова отрастить бороду к зиме. Ножницы, которыми он подстригал волосы, все равно были чертовски тупыми и на грани того, чтобы сломаться, поэтому, заточить их было не вариантом. — Он веселится от души, вертя в руках свой хлыст для скота, на конце которого потрескивает электричество, высматривая изголодавшегося человека, которого можно ткнуть им и приготовить себе на ужин.

— Отвратительно. Продолжай, — усмехнулся папа.

— Но… о нет, — притворно ахнула я. — Он споткнулся о бродячего Мурадака…

— Муравьеда, — поправил он, фыркнув.

— Точно, да, эта штуковина. И он перевернулся в воздухе через задницу, клыки щелкнули, а его модные туфли слетают с его ног только для того, чтобы ударить его по лицу, прежде чем он со шлепком приземляется в грязь. Он пытается подняться, когда Мурадак…

— Вьед.

— Верно, да. Тогда муравьед в ярости кусает его за задницу, начисто разрывая его штаны. Но потом он понимает, что у него пропал хлыст для скота, и когда он поднимает глаза, то обнаруживает, что он падает с неба только для того, чтобы приземлиться прямо у него между ягодиц, так что тысяча разрядов адского пламени взрывают его задницу и поджаривают его внутренности до дерьма. — Я повернулась