грозно, заслонив широченной спиной все окно.

— Ты зачем меня сюда позвала? — спросил с придыханием. — Думала, я из-за бутылки водки, ради твоих прихотей поперек председателя и колхоза пойду, школу без участка оставлю? Скажи спасибо, еще всего огорода тебя не лишаем. В бригаду ходишь, когда вздумается, больше на станции торчишь с молочком, с картошкой да огурчиками. А земля — общественное добро, не для торговок она, понятно? И скотину твою можем убрать из стада, чтобы не топтала, не паскудила колхозный луг!

— Ты мне не угрожай и торговкой не обзывай! У меня трудовых книжек, грамот полный сундук, кому хошь повезу показать, ежели забижать станете. И не заставишь теперича кажный день выходить в бригаду, возраст у меня вышел.

— Потребуется — заставим!

Федор Семенович пыхтел, сопел, потрясал кулачищами в гневе оттого, что Герасимова затянула его в избу, а за столом изошлась попреками и криком.

И Анна Анисимовна вовсю закипела злостью. Забыла начисто, что к Байдину ей придется обращаться не однажды, просить покоса, лошадки… Встала посередь горницы, уперев кулаки в бока, и пронзительно, по-бабьи закричала:

— Попробуй только, появись ишо в моем огороде, пузо твое толстое вилами пропорю! Законы на моей стороне! До Москвы самой дойду, ежели не отступитесь. Тама покажут тебе и твоему председателю образованному, как старушек забижать.

— Будя, прикуси язык!

Федор Семенович, свирепея, грохнул кулаком по столу — аж тарелки подпрыгнули. Заматерился и, набычив шею, двинулся к выходу. У порога почти не задержался: сорвал с гвоздя брезентовку, схватил сапоги и с размаху яростно хлопнул дверью.

Анна Анисимовна притихла сразу, обессиленно опустилась на табуретку и прикрыла дрожащими ладонями лицо. Она не видела, как бригадир вывел Буяна за ворота, как сел в седло и в какую сторону рванул поводок. Смутно, будто сквозь заложенные уши, услышала только короткое ржание и удаляющийся топот копыт.

Поднялась с табуретки бледная, с покрасневшими веками. Долго собирала со стола, все не могла унять дрожь в руках. Пыталась пообедать. Села за чугунок, взяв ломоть ржаного хлеба и круглую деревянную ложку. Но спустя минуту унесла чугунок на кухню, затолкала его ухватом обратно в печь. Еда не лезла в горло.

Чем еще было ей утешиться? Сжав ладонями горячие, потные щеки, засмотрелась на портрет Степана, освещенный солнцем. Тоска, отчаяние, ожидание, надежда смешались сразу в этом пристальном взгляде. И молили глаза: приезжай, разберись, защити. И вопрошали: помнишь, как отец твой ворочал на этой горе плугом, спотыкаясь на проклятой деревяшке, и огород вызволил нас из нужды? Как ходили мы летними утрами, когда ты приезжал из Москвы на каникулы, между умытыми росой грядками? Неужто такое больше не повторится, лишат потом политой земли? И долго ли будут усмехаться, злорадничать Аристарх Зырянов и его сыновья, насильно отобравшие с такой маятой поставленный сруб?

Безмолвный разговор с сыном освежил Анну Анисимовну, будто родниковой водой лицо сполоснула. Она живо поднялась с табуретки, сунула ноги в кирзовые сапоги и заторопилась в огород. Он простирался перед ней, свой до боли, до ломоты в глазах, радующе-привольный, уходя дальним концом к березовому колку и лоснясь на солнце жирным, как сапожный крем, черноземом. Совсем вернулись силы к Анне Анисимовне. Она ступала по опоясанной плетнем шири твердо, независимо, хозяйкой.

Чем дольше ходила она по огороду, тем жестче и упрямей сжимались ее обдутые ветрами, потрескавшиеся губы. Анна Анисимовна глянула на бригадирский дом за Селиванкой — под свежей тесовой крышей, с дощатым шалашиком колодца у ворот — и усмехнулась победно. Она придумала, как обхитрить Федора Семеновича Байдина, отвадить его и других непрошеных землемеров от огорода.

Поздно вечером, близко к полуночи, когда голубой лунный свет залил влажнеющие от росы травы, а в окнах притихшей, уходящей в сон Марьяновки начали исчезать огни, на пригорок проворно взбежал трактор на резиновых колесах, со снятой кабиной, волоча за собой плуг с поднятыми лемехами, картофелесажалку и перевернутые вверх зубьями бороны.

Трактор нырнул в ворота ярко освещенного двора Герасимовой, разбудив рокотом корову и овец. Ворота быстро захлопнулись, стало тихо. Спустя некоторое время трактор заурчал в огороде, куда прошел через широкую калитку во дворе.

— Порядочек! — весело крикнул с кожаного сиденья Венька Ромашкин, известный в Марьяновке бойким разбитным характером парень с двумя коронками-нержавейками на верхних передних зубах, в рубашке навыпуск и тапочках на босу ногу. — До рассвета, тетя Аня, управимся. Ты только посадочным материалом обеспечь.

Венька спрыгнул с кожаной подушки на землю и начал отцеплять от трактора сажалку и бороны, говоря:

— Сперва вспашем, после уж станем картошку сажать. Так велит агротехника. А я, тетя Аня, к агротехнике с превеликим уважением отношусь.

— А не услышат, Венечка? Как заявятся сюда? — с тревогой спросила Анна Анисимовна, трепетно поглядывая на рослый пятикорпусный плуг с зеркальными лемехами.

Хохотнул, небрежно махнул рукой Венька, разгоряченный стаканчиком «Московской», которой загодя угостила его хозяйка.

— Не бойся, ни одна собака не услышит. Чуешь, как там расшумелись?

Венька показал в сторону проступавшего в лунном сиянии лесочка, за которым работали дизеля. Рокот «Беларуси» совсем потонул в их стремительном, взрывающемся гуле. Анна Анисимовна, успокоившись, медленно перекрестилась:

— Ну, с богом, Венечка. Уж я тебя не обижу, отблагодарю.

И радостно застыла, когда за трактором потянулись широкие волнистые борозды. Пахота пошла споро. Не успела Анна Анисимовна осмотреться, как трактор уже слепил ей глаза передними фарами, развернувшись на дальнем конце огорода.

«Мягко пашет», — определила Анна Анисимовна, довольная, потрогав руками распухшую землю. Быстро пошла в сени. Там выстроились мешки с отобранными для посадки клубнями. Начала стаскивать их по одному со ступенек крыльца на середину двора.

Когда она закончила работу и села на мешки, упарившаяся, как после жаркой, с веничком, бани, рокот трактора в огороде стих и во дворе появился, дымя папиросой, улыбающийся Венька:

— Все, тетя Аня, вспахал. В уголках, правда, маленькие полоски остались, никак их плугом не захватишь. Ну там сама с лопаточкой потом управишься, время у тебя будет.

— Управлюсь, Венечка, управлюсь, — пропела Анна Анисимовна и с натугой стала поднимать мешок, намереваясь взвалить его на спину.

Подоспел Венька:

— Не надрывайтесь. Я сам все сделаю.

Он отобрал у нее мешок, с щедрой силой поднял его на плечи и почти бегом направился к калитке. Но мешков было много. После третьего или пятого Веньке это занятие надоело. Заехал во двор на тракторе. Разложил мешки на радиаторе, на крыльях, бросил парочку на сиденье. И так за несколько рейсов вывез в огород всю картошку.

— Тебе бы, Венечка, в цирке выступать, — приговаривала Анна Анисимовна, любуясь проворством парня.

Когда-то Венька и ее