туда деньги. Они принялись обсуждать, сколько дней нужно на вывоз оставшихся ковров и регистрацию договора. А я в это время уже обдумывал план ограбления.

Закрыв магазин, я побежал к Аиде и стал убеждать ее мне помочь. Она отказывалась, но я пообещал заплатить 500 тысяч лир, и мы договорились.

Господин Халиль появился поздно вечером. Он прятал от меня глаза, но тут я обрадовал его, сказав, что нашел другую работу. И что завтра должен уехать, хотя очень к нему привык.

Хозяин обнял меня и поздравил. Я предложил покурить на прощание, и мы развели кальян.

Через час господин Халиль был уже в таком состоянии, что не заметил, как я вышел из комнаты, спустился вниз и открыл дверь, чтобы впустить Аиду.

И она, а вернее он – Аида ведь была в военном мундире и с усами, – пошел наверх. Я очень волновался. Думал, что хозяин вполне может сейчас вызвать полицию, и тогда мне конец. Но вскоре до меня донеслись голоса Аиды-парня и господина Халиля:

– Здравствуй, Халиль.

– Кто это?

– Ты не узнаёшь меня? Это я, Арслан.

– Арслан, ты?! Как? Ты жив? Этого не может быть!

– Но это я. Услышал песню и пришел к тебе. Помнишь? «Даже если смерть заберет меня, даже если глаза мои закроются…»

– Значит, ты… Это правда… Но как же ты изменился…

– Столько лет прошло, друг мой…

До утра я сидел в баре и смотрел футбол. Потом выпил банку пива и пошел обратно в магазин.

Открыл дверь и прислушался. На втором этаже шипел проигрыватель. Я поднялся туда.

На ковре лежал господин Халиль. Рядом валялись окурки, одежда, использованные презервативы, пустые чашки.

Я подумал, что мой план сработал. Когда господин Халиль очухается от клофелина и дури, он не станет обращаться в полицию, потому что тогда ему придется рассказать про Аиду. А он боится позора.

Я нашел брюки хозяина и достал из них ключ от сейфа.

В этот момент господин Халиль открыл глаза и спросил:

– Ты что тут делаешь, вор?

Он вскочил, вцепился в меня и начал душить. Я попытался отбросить старика, но он только сильнее давил на горло. И тогда я ударил его ключом от сейфа в висок. Господин Халиль закричал и отпустил меня. Я еще раз ударил его ключом – теперь в кадык. А потом еще несколько раз. Я остановился, когда понял, что он уже мертв, и вытащил из горла ключ. Вытер ключ о рубашку и открыл дверцу сейфа, но сейф был пуст. Кажется, я потрогал зачем-то пальцами стенки изнутри. Там теперь мои отпечатки.

Дальше помню всё очень смутно. Вроде бы я обыскивал комнату. Но не уверен, что искал там деньги. Мне просто очень хотелось пить, а в комнате не было ничего, кроме крови. Наконец я немного успокоился и нашел пару лир у себя в кармане. Вышел на улицу, но воду купить так и не успел, потому что встретил вас. Ну а что было дальше, вы и так знаете.

История господина Халиля

Как я уже упоминал, связать откровения господина Халиля в одну историю непросто. Я много раз приступал к этому и останавливался, не имея ни достаточного запаса слов, ни надежной нити повествования.

И тогда я завернулся в ковер и похоронил себя в нем заживо среди умерших родственников господина Халиля. Ровно месяц я пролежал так, разглядывая изнанку ковра, пока поперечные ряды слов не легли на продольные нити памяти, образовав на лицевой стороне узор.

Я постарел на тридцать лет, отрастил живот и французские усики и вышел наконец из плетеного склепа, чтобы господин Халиль мог рассказать о себе сам. Так, как он рассказывал мне.

Я родился в Стамбуле в семье почтенного мебельщика Хаджи Юсуфа, он был моим дедом. В хороших домах ты и сейчас еще можешь найти мебель его работы. Эти вещи показывают достаток и вкус хозяина, его воспитание. Ведь в наши времена дурно воспитанные люди, бездельники и неудачники вызывают оценщика и продают ему комод и письменный стол, буфет и даже детскую кроватку. Но вырученные за них деньги не принесут благополучия, потому что со старой мебелью уходит сам дух этого дома – надежная опора младенчества, отрада старости. И никакая «Икея» не заменит со школы знакомых царапин на письменном столе и трещин на коже, паутиной облепивших кресло.

Мой прадед тоже был мебельщиком. И его отец, и дед – все мужчины в нашей семье занимались этим ремеслом. На мне прервалась традиция, как, впрочем, и весь наш род. Но есть ли в этом моя вина?

Дед умер, когда мне было восемь лет. Он всегда любил меня, единственного внука, а перед смертью стал особенно ласков и часто плакал, тревожась о моем будущем. Так он и ушел на тот свет с тяжелым сердцем, оставив моему отцу дом, мастерскую и ремесло, но не передав своего трудолюбия и рассудительности. А без них хорошим мебельщиком не стать. Несколько лет люди еще хранили уважение к нашей семье, называя меня по привычке внуком старого Хаджи-Юсуфа, но все меняется, и к двенадцати годам я стал сыном Ахмета Никчемного (beş kuruş etmes).

Мы жили на одинаковом расстоянии от христианской церкви, синагоги и мечети, и на столь же равном удалении мой отец держался от любой религии. Он был безбожником.

Ни разу призыв к молитве, доносившийся с деревянного минарета, не коснулся его сердца, не вызвал благочестивого вздоха или слез, так часто проливаемых дедом.

Каждое утро отец приходил в мастерскую, закуривал сигарету, брал в руки какой-нибудь инструмент и долго смотрел на него, будто пытаясь вспомнить, для чего тот нужен. Так и не найдя ему применения, отец запирал мастерскую и шел в кофейню, где до самого вечера играл в карты или нарды. Его товарищи по игре то приходили, то уходили, возвращаясь к делам и семейным заботам, а он так и сидел там в ожидании партнеров. Вскоре мастерскую пришлось продать вместе с инструментами и остатками дерева.

Кто-то надоумил отца заняться скупкой старой мебели, пришедшей в негодность. Ремонтируя ее и продавая, он мог бы поправить свои дела. И Ахмет Никчемный действительно начал покупать рухлядь, но привычкам своим не изменил. И поэтому в конце месяца, когда лавочники требовали денег за продукты, он, покопавшись в куче хлама, выбирал оттуда что-то стоящее и нес к старьевщику, продавая порой еще дешевле, чем покупал.

Потом мы лишились дедушкиного двухэтажного дома и спустились