– Я не обижаюсь. Он ведь был прав.

– Ты мой самый лучший друг. И я клянусь… Нет, давай оба поклянемся, что никогда больше не расстанемся! Никто и ничто больше не разлучит нас.

– Клянусь! Клянусь тебе, Арслан. Даже если сердце мое сгорит, даже если смерть заберет меня и глаза мои закроются навсегда… Клянусь, я не предам тебя.

– Клянусь и я тебе!

О, какой была следующая ночь! У меня не было жара, но я задыхался от пламени внутри меня, и даже прохладные стены дома казались раскаленными плитами ада… В голове звучали слова Арслана: «Клянусь! Клянусь! Клянусь!»

Дай-ка я поставлю тебе еще одну песню! Это из нее я взял слова для своей клятвы.

Yanmam gönlüm yansa da,

Ecel beni alsa da,

Gözlerim kapansa da

Yıldızların altında.

Gözlerim kapansa da

Yıldızların altında.

Gözlerim kapansa da

Yıldızların altında.

[Но я не сгорю,

Даже если сердце мое сгорит,

Даже если смерть унесет меня,

Даже если глаза мои навсегда закроются

От света звезд,

Даже если глаза мои навсегда закроются

От света звезд…]

Эх, вся моя жизнь в этой песне…

Мы не сдержали клятву.

Уже совсем скоро, после школы, у Арслана появились новые друзья, и мы стали видеться всё реже. Я работал, а он учился и иногда уезжал куда-то со своими новыми друзьями на несколько дней. Ох уж эти его новые друзья, будь они прокляты! Волчья стая[1], наводившая на всех ужас.

Мне было больно от того, что мы так отдалились друг от друга. Очень больно. Не меньше сотни раз я, встретив его случайно на улице и обменявшись дежурными фразами, мучился потом весь день поисками причины. В чем я провинился перед Арсланом? В чем, Господи?

Но что я тебе все про него? Тебе, наверное, интересно, как жила моя семья? Интересно? Ну, слушай.

Матушке приходилось теперь брать еще больше уборки по чужим людям: Ахмет Никчемный тяжело заболел, а лечение стоило огромных денег. Хотя доктор сразу сказал нам, что болезнь – а это был рак – неизлечима, мать не сдавалась. Она уходила из дома в пять утра, а возвращалась только к ночи, и все заработанные деньги тратила на лекарства для отца. Лекарства не помогали, и тогда в нашем доме стали появляться какие-то знахари, дервиши и просто мошенники. Одни читали молитвы, а другие тряслись, закатывая глаза, или танцевали, как умалишенные, бормоча проклятия и обнажая непотребные места… Но все это было зря. С каждым днем опухоль над кадыком Ахмета Никчемного становилась все больше, вытягивая из него жизнь.

Я тоже хотел пойти работать, но матушка запретила – я должен был учиться и ухаживать за отцом, ведь в последний год он не мог даже подняться.

В нашей комнате жутко воняло – я не всегда успевал вовремя поменять тряпку под лежачим. Да и чего скрывать – мне противно было заниматься этим, и я старался как можно больше времени проводить на улице, лишь бы не дышать этим говном. По утрам я был вынужден выходить на полчаса раньше, чтобы до школы моя одежда и волосы успели проветриться…

Скажу тебе честно: однажды мне пришла в голову мысль об убийстве отца. К тому времени его тело превратилось в скелет, обтянутый серой кожей, он редко приходил в сознание и почти не разговаривал. И вот мне начали сниться сны, будто я забыл его покормить. Вроде как меня задержали в школе или я заигрался – и прихожу домой уже ночью. И тут вспоминаю о куске хлеба и молоке, которое мать оставила для отца. Я чувствую укор совести, беру стакан молока и направляюсь к лежанке. Но она пуста. Я поднимаю одеяло, расшвыриваю вонючие тряпки, потому что мне кажется, что от голода отец мог усохнуть и затеряться в них. Меня охватывает страх перед матерью, которая вот-вот должна вернуться с работы, и я просыпаюсь…

Сны повторялись так часто, что я уже почти свыкся с ролью убийцы. Но морить голодом кого- то, пусть даже Ахмета Никчемного, я не мог. Уж лучше убить мгновенно, не продлевая его мучений. Надо всего лишь задержать его дыхание на пару минут, а остальное сделает за меня его слабость… Всего две минуты, и мы с матушкой будем свободны… Этой мыслью я ни с кем не делился, и она росла у меня в душе, пока не овладела мной полностью.

Ахмет Никчемный уже третий день не приходил в себя. Такое бывало и раньше. Но в этот раз я окончательно решил его умертвить. Ведь никто не узнает, говорил я своему страху. И никто не пожалеет – так убеждал я свою совесть. Нет, вру, убеждал и уговаривал вовсе не я, а кто-то живший внутри меня. А совестью и страхом был я сам, довольно трусливый, но добрый шестнадцатилетний мальчик. И пока через окно под потолком в комнату еще попадал солнечный свет, я сопротивлялся этому голосу изнутри. Но вот совсем стемнело, и на улице затихли шаги прохожих.

Я взял ватную подушку и обернул ее старым полотенцем, которое потом не жалко будет выбросить. Почти в полной темноте приблизился я к лежанке Ахмета Никчемного. С каждым шагом подушка становилась все тяжелее, и уже руки мои онемели и окоченели от неподъемного груза. «Две минуты, – напомнил голос. – Всего две минуты».

И тут я вдруг услышал бормотание отца. Напрягая слух, разобрал слова:

– …В эту комнату нужно поставить стол… К нему в комплект еще шесть стульев с парчовой обивкой сидений и спинок…

…Если вам не нужен обеденный стол, то я из того же дерева сделаю стол письменный, с выдвижными ящиками и тайником, мне лишь надо добавить кованые ручки по числу ящиков и метра полтора зеленого сукна на дно…

…Может, вам нужен буфет? Я могу, ведь материалы остались – я не сделал из них стол, и нужно лишь докупить стекло с широкой резной гранью, в которой солнечные лучи будут устраивать веселую игру, образуя радугу…

…Вы можете выбрать все, что душе угодно, и я это исполню, ведь ваша убогая фантазия ограничена кругом знакомых вам вещей и равна по объему набору материалов и инструментов, содержащихся в моей мастерской для удовлетворения ваших желаний…

Убить говорящего человека – это совсем не то же самое, что лишить жизни овощ. Я