Шрифт:
Закладка:
И тут записки обрывались навсегда. До гибели папы оставался месяц.
Сразу мелькнула мысль: «А вдруг папочкина смерть – самоубийство? Доведенный до отчаяния крахом дела своей жизни, отец решил самостоятельно свести с нею счеты? Но при этом он что же, забрал с собой мамулю? И бросил на произвол судьбы маленькую меня? Нет, нет и нет! Папа так поступить не мог».
Данилов смотрел с мягкой улыбкой, как Варя накинулась на отцовскую тетрадь. Она оторвалась от нее, воскликнула:
– Лешик, ты гений! – И принялась целовать партнера.
В итоге они не стали заниматься дачей, наводить тут порядок. «Дом подождет! – наложила вердикт Варвара. – Ждал пять лет и еще потерпит». Очень Кононовой не терпелось взяться за отцовский дневник.
Только чайник с чашками отмыла. Они выпили цейлонского с бутербродами, которые Варя предусмотрительно захватила, и помчались назад в Москву.
– Я одного не могу понять, – спросил по дороге задумчивый Данилов. – Дневник пролежал в стопке газет почти тридцать лет! Почему вы с бабушкой его не отыскали за это время?!
– Да ничего удивительного. Бабушка дачу, как и вообще жизнь деревенскую, не слишком жаловала. Когда я маленькая была, она сюда по обязанности таскалась, чтобы ребенок, как говорится, на воздухе летом был. А потом, когда родителей не стало, мы с бабулей на дачу ездить перестали. Она была городская до мозга костей, а мне эти места слишком о родителях напоминали да об их смерти. Приезжали раза два-три за сезон, по обязанности: проверить, как все тут, не разграбили? Обычно когда маму с папой на кладбище навещали – в принципе, по дороге. А осенью-зимой вообще ни разу не бывали, поэтому печку не топили.
– А когда ты студенткой стала, почему одна или с друзьями не ездила? Милое дело – пустая дача для гульбы!
– А я ведь не гуленой была. Росла скорее ботанического склада. И компании у меня особой не имелось. Пара подружек, и все.
– А молодые люди? – лукаво переспросил Алеша. Чуть не впервые с тех пор, как они начали встречаться, заговорил о тех, кто был с нею раньше.
Варя нахмурилась. Ей не слишком приятно было вспоминать своих бывших. Но в голосе возлюбленного не слышалась ревность или досада, разве что искреннее любопытство. И она раздумчиво пояснила:
– Парней у меня немного водилось. Раз-два да обчелся. И в голову не приходило их на свою старую дачу тащить. Как-то неприятно было, стыдновато: там ведь сначала прибраться как следует надо или вовсе ремонт сделать, а потом гостей водить. Мне всегда хотелось более праздничной обстановки, с мальчиками тоже. Да и они были местами для встреч обеспечены… – Сразу в голове мелькнул образ: роскошная квартира на Патриарших, высокие потолки и вид на пруд, роскошный сексодром с черными простынями и зеркалом на потолке и ее партнер – бесстыдный, голый, красивый. Она мотнула головой, и непрошеное воспоминание исчезло. Варя закруглила разговор: – Вот так и простояла наша дача тридцать лет практически невостребованная.
– А бабушка твоя? – вопросил возлюбленный и заключил лукаво: – Это та самая, которую я знаю по прошлому? Да очень близко?[5]
– Нет! Та – по маминой линии, Семугова. Она очень деловая была, карьеру всю дорогу строила.
– Это я помню, – усмехнулся Данилов.
– А жили мы, – продолжила Варя, – с папиной мамой, бабушкой Настей: Кононовой Анастасией Ивановной. Она меня, в сущности, и воспитывала, и холила. Да и не стало ее совсем недавно, в двенадцатом году.
Совместное уединение в машине способствует семейным разговорам – психологи советуют именно в такой диспозиции отношения выяснять. Вот и у Вари с Даниловым беседа по дороге в Москву получилась спокойной и задушевной.
Навстречу, в область, пухли и полнились вечерние пробки, а они в противоположном направлении летели в центр, как звезды.
А дома Варя уединилась в спальне и принялась читать отцовские заметки подряд, с начала до конца. И самые первые записи оказались драматичнейшими! После преамбулы о «событии, которое повернет мою судьбу, возможно, в худшую сторону» третьего сентября шестьдесят восьмого года отец написал: «После происшедшего сегодня Илья Александрович сказал, что «я сам себе непоправимо испортил жизнь» и «подписал приговор». И добавил, что за последствия он не ручается, но они окажутся для меня очень и очень печальными. Дай бог, заметил, чтобы все обошлось отчислением из аспирантуры и исключением из комсомола, а не тюремным сроком. Но по порядку. На кафедре сегодня проводили открытое партийно-комсомольское собрание. Тема: оказание интернациональной помощи братскому чехословацкому народу».
Варя оторвалась от чтения, открыла телефон и запросила поисковик, чтобы освежить память. Так и есть: двадцать первого августа шестьдесят восьмого года советские войска вторглись в Чехословакию – Брежневу и другим верным ленинцам показались подозрительными реформы, которые стало проводить руководство этой социалистической страны.
Как раз 21 августа произошло вторжение, первого сентября начался учебный год, съехались студенты и аспиранты. Значит, третьего настало время советским учащимся высшей школы откликнуться на событие, поставить галочку. Это и отец прекрасно понимал:
«Обычное протокольное мероприятие, лишь бы отчитаться перед парткомом и райкомом. Один за другим на кафедру выходили назначенные ораторы: замзавкафедрой Борис Исаакович Зорянов (сам завкафедрой решил не мараться, увильнул от выступления, но в президиуме, как положено, сидел). Потом пошли речи в поддержку, по старшинству: секретарь партбюро, председатель профкома, секретарь комитета комсомола – мерзейший Вова Мочков. По бумажке они бубнили примерно идентичный текст, передранный из передовиц «Правды». В их речах мелькали: «угроза социалистическому строю», «контрреволюционные силы», «сговор со враждебными социализму внешними врагами». Но страны Варшавского договора и Советский Союз проявили бдительность и дальновидность и, вуаля, «в полном соответствии с правом на индивидуальную и коллективную оборону оказали интернациональную помощь братскому чехословацкому народу». Выступавшие отдолдонили свое, собрание благополучно катилось к запланированному финишу, но тут секретарь партбюро убогий доцент Паршиков дежурно вопросил, имеются ли у собравшихся вопросы. И тут… Не знаю, какая шлея попала мне под хвост, видит ведь бог, я не собирался ничего квакать, планировал отсидеться, как обычно, да и побежать спокойно домой, но… Прекрасная… (имя замарано чернилами) на меня так, что ли, подействовала? Перед ней захотелось выставиться? Или просто отказали вдруг тормоза, как бывает у человека после литра выпитого, – но я, разумеется, ни грамма в рот перед собранием не брал, только сейчас оскоромился – глубокой ночью, дома, наедине с дневником… Короче, я встал и задал свой вопрос – который, если честно, звучал достаточно риторически, а потому, наверное, мог быть засчитан в худшем случае как отдельное провокационное выступление. Итак, я поднял руку и, когда мне дали слово, поднялся и сказал (передаю в кратком изложении). Не могу понять, промолвил я, зачем нам, могучему Советскому Союзу, понадобилось вводить войска в Чехословакию? У нас что, мало своих дел здесь, на Родине? И почему мы должны быть каждой бочке затычкой? (Прямо так я не выразился, попытался сформулировать более пристойно, но смысл такой.) Неужели чехословацкие товарищи сами, без нашей помощи, не могли разобраться со своей собственной страной?
…(замарано), надо отдать ей должное (она сидела рядом), на протяжении моей речи пыталась меня утихомирить, дергала за полу пиджака, старалась усадить на место и всячески шипела.
Спич мой имел определенный эффект. Народ заволновался, зашумел, стал на меня оглядываться. Но сразу, как я умолк, немедленно вскочил секретарь парткома Паршиков и высказался в том смысле, что мы целиком и полностью отметаем выступление молодого товарища Кононова как идейно незрелое и непродуманное. «Зарубежные силы, – цитирую почти дословно, – из подрывных центров стран НАТО пытались вырвать из славной семьи социалистических народов любимую дочь, братскую Чехословакию. И будьте уверены: если бы коммунисты Советского Союза и здоровые силы стран Варшавского договора не проявили бдительность и принципиальность, уже сегодня танки бундесвера и других стран агрессивного блока НАТО стояли
