это был, не помню, как долго мы бежали: помню только, как ныли плечи от тяжелого рюкзака, как рюкзак ударялся о поясницу, как сбивалось дыхание, как было страшно. Тогда я впервые кожей чувствовала близость смерти, настоящую животную опасность, тогда я поняла, что быть чужим означает быть ненавидимым, быть сосудом для ярости.

Я видела это и раньше, но никогда не размышляла над тем, как сильно люди нуждаются в сосуде для ярости: другой необходим им, как пустая банка из-под пива, которую можно пнуть во время ходьбы, как старый исписанный лист, который можно разорвать на мелкие кусочки. Иногда в моей памяти всплывают эпизоды чужой ярости, будто короткометражные фильмы: вот мы с сестрой и мамой садимся в трамвай и едем куда-то по делам. Мама еще совсем молодая с длинными черными волосами до груди, в синей блузке с подплечниками и юбке до колена, мы сестрой о чем-то говорим на нашем детском языке: мне шесть, а сестре четыре. Мама просит нас держаться крепче за поручни, и я встречаюсь взглядом со старушкой, сидящей у окна. Мне шесть, но я точно знаю, что в ее глазах злость и отвращение: она открывает рот, и из него вываливаются тушки мертвых зверей, она говорит, что мы понаехали, что из-за нас в этой стране нет работы, что мы тут нарожаем своих (дальше какое-то слово на букву В) и живем припеваючи. Я смотрю на маму, а моя красивая мама молчит: она крепко сжимает мои плечи, и мои плечи опускаются вниз. Она молча ждет нашей остановки, и я вижу, как на ее глазах наворачиваются слезы, но она не выпускает их. Мы выходим, и она говорит: ай бала[26], все вас будут обижать.

Мы идем к маме на работу, она работает медсестрой хирургического отделения, заходим, и кто-то обращается к ней Света. Мама улыбается и крепко сжимает мои плечи, когда я спрашиваю, почему они называют ее чужим именем?

Каждый раз, когда мне хотелось защитить ее и ответить обидчику, она мягко опускала мои плечи, словно напоминала мне о том, что здесь мы бесправные, здесь у нас не может быть слов, не может быть языка, мы не можем ударить того, кто бьет нас, потому что он у себя дома, а мы случайно оказались его сожителями. Плечи матери всегда были опущены, она старалась быть приятной и удобной окружающим, чтобы никто не имел повода оскорбить ее. Каждое обидное слово, каждое унижение она несла на своих плечах. Все когда-то сказанные ей слова обратились в большие сухие камни. Но она точно знала, что не будет унижена и не будет избита в мире турецких сериалов. Она наполнялась словами сериальных персонажей: ей нравилось слушать бесконечные диалоги турецких актеров и сопереживать им. Этот мир на экране мобильного телефона дарил ей чувство безопасности, гарантировал ей красоту, гарантировал ей события, которых так не хватало в действительности.

Плечи матери моей мамы всегда были опущены: ее руки носили ведра с водой, мешки с фасолью и фундуком, корзинки для ягод — ее плечи были опущены по собственной воле. Она знала, что тело нужно для того, чтобы кормить и одевать, и несла сухие камни на своих плечах до конца жизни.

Плечи матери моего отца я никогда не видела, но они наверняка под тяжестью яростного взгляда ревнивого мужа были опущены. Чтобы он точно был уверен в том, что вся ее воля навечно преобразовалась в сухой камень в его руке.

Мои плечи, опущенные материнскими руками, затем оказались пережеванными дистонией. Однажды утром я вдруг поняла, что правое плечо неестественно опущено вниз, я никак не могла вернуть его в исходное положение. Вся правая сторона моего тела тянулась к земле, словно намагниченная. Мышцы спины, мышцы живота, мышцы плеч, мышцы шеи напоминали стебельчатый шов: их было невозможно распутать, они мне уже не принадлежали. Я чувствовала, как одна моя рука, подобно руке дервиша, вечно тянулась к земле, а вторая безвольно лежала на теле, уже не обращаясь к Аллаху.

После операции первым, что вернулось ко мне после голоса, были плечи, я стремилась распрямить их всякий раз, когда шла куда-то или сидела за столом. Спустя две недели после установки стимулятора я приехала к нейрохирургу на осмотр: он долго не решался и наконец попросил у меня разрешения выключить стимулятор, чтобы снять ролик «до». Они снимали каждого пациента до и после операции, но мое видео почему-то не сохранилось. Я кивнула, и он уверенно нажал на небольшую красную кнопку на пульте. Буквально через секунду мое тело стянулось вправо и начало болеть: болела искривленная шея, болели плечи, болели мышцы спины и живота, болела стопа, вывернутая вбок, болела нога, мгновенно ставшая почти металлической и несгибаемой, болела рука, охваченная спазмами, речь разъялась на звуки, с трудом обнимающие друг друга. Врач попросил меня пройтись от одной стены кабинета к другой. Пока я волочила правую сторону тела, пытаясь думать о чем-то кроме боли и жалея, что тут нет поручней, он направлял камеру, стремясь ухватить каждое аномальное движение, затем положил телефон и включил стимулятор. Всё это длилось не дольше пары минут, но мне показалось, что прошла целая вечность: удивительно, как быстро я привыкла к нормализованному телу, как стремительно забыла о боли, стерла из головы каждый спазм, словно мое тело всегда было способным жить без боли. Я жадно глотала возможность не знать ее, думать о других вещах и наполнять свою голову переживаниями и размышлениями за пределами собственной телесной оболочки. Первый месяц я постоянно боялась, что проснусь, и всё это окажется сном, или мой металлический друг выйдет из строя, я с подозрением прислушивалась к каждому движению, всматривалась в каждую мышцу, боялась засыпать.

Жить без физической боли означало видеть мир за пределами собственных мышц и клеток, слышать других и распознавать их речь. Боль делала меня злой и замыкала в собственной коже, меня раздражали чужие здоровые тела, способные говорить, дышать, двигаться без усилий, раздражали подруги, радостно обсуждающие будущие планы и новых партнеров, каждый раз после встречи с компанией бывших одногруппниц я долго плакала по пути домой от злости и несправедливости. Я не видела будущего, потому что всё, что способны были видеть мои глаза, была боль, очередной тупик тела, его умирание и медленный распад: я чувствовала, как превращаюсь в статую, как каменею изнутри, становлюсь сухим камнем, сосудом злости.

Большие отцовские плечи не защитили меня от боли, они