попала в его надгробие и расколола камень ровно на четыре части, это было его предпоследнее послание. Еще одно послание я получила накануне моей операции: я долго не могла уснуть, лежала на кровати и перебирала четки. Когда я наконец заснула, то оказалась среди бесконечного поля кукурузы, мы шли с дедом по нему вместе, он повернулся и сказал мне: всё будет хорошо, тебе еще долго придется собирать кукурузу.

Когда мне было тяжелее всего, я всегда разговаривала с ним, просила помочь или спрашивала совета. Когда моя речь была изуродована дизартрией, я знала, что он всё равно способен ее расслышать. В отличие от окружающих. Многие даже не пытались дослушать предложение, они раздраженно закатывали глаза, когда я, преодолевая собственные мышцы, произносила очередную фразу. Без таблеток моя речь была похожа на камнепад, она стоила мне и всем, кто оказывался рядом, титанических усилий. Особенно трудно было читать стихи: каждая строчка ощущалась как натянутая до предела струна саза[25], слова стали осязаемы, подобно холоду или жаре, каждый слог теперь я чувствовала телом, каждый слог теперь стоил телу усилий. После операции первым, что изменилось, был мой голос, об этом сообщали все, кому я звонила. Голос стал выше, мягче и мелодичнее, исчезла хрипота, ко мне вернулся мой прежний голос, но он уже не соответствовал мне. Несколько дней я удивлялась собственному голосу, казалось, что он чужой и незнакомый. Таким же чужим мне был стимулятор, вшитый под правую ключицу: я чувствовала его инородность, чувствовала, как проходит провод по шее, как металлический корпус стимулятора врезается в кожу, как болят швы на голове.

Иногда я выключаю стимулятор, чтобы увидеть, как обстоят дела на самом деле; невролог сразу предупредил меня, что стимулятор подобен маске, он не останавливает болезнь — он только маскирует ее. Без него я уже не могу говорить, не могу закрыть рот: мой рот застывает, как посмертная маска, открытый и вечно готовый кричать.

V. Плечи

На плечах отца мир казался огромным, одновременно полным ужаса и безопасным: с одной стороны, мне было страшно, ведь так высоко я еще никогда не забиралась, с другой — я точно знала, что он меня не уронит. Мир с отцовских плеч казался странным местом: люди хаотично перемещались и, казалось, не замечали девочку на несвойственной ребенку высоте, деревья с удивлением вскидывали ветви, осознав, что кто-то видит их голые стволы. Это был мир, похожий на огромный аквариум с существами, которые были способны меня поглотить, но упирались в стекло, в стеклянные плечи отца. Взросление навсегда лишило меня этого чувства, меняющееся тело уже не помещалось на отцовских плечах и со временем оказалось спущено на землю, где быть телом значит встречать другие тела.

Отец любил повторять нам с сестрой, что до тех пор, пока он жив, мы можем быть спокойны — нас никто никогда не обидит. Каждый раз, когда я уезжала на научную конференцию или по работе, вечером он звонил и спрашивал, не обижает ли кто меня. Мир, как говорили родители, был небезопасным местом: каждый в нем мог причинить боль и обязательно причинял ее другим. Когда что-то происходило в школе или в университете, мама отмечала, что мне следует быть осторожнее и внимательнее остальных, ведь я не русская, чужая, другая.

Впервые о своей чуждости я узнала еще в школе: на нее мне указали одноклассники, которые практически никогда не называли меня по имени, вместо него они часто использовали слово на букву Ч и прочие грубые слова. Иногда их слова преобразовывались в жесты или действия — однажды самый нетерпимый из одноклассников со всей силы ударил меня баскетбольным мячом. Указательный палец левой руки набух и остается таким по сей день, как напоминание о том, что быть чужой значит всегда быть врагом.

С тех пор о своей чуждости я не забывала. Когда начались русские марши, массовые облавы на оптовые рынки и нападения скинхедов, я была подростком. Каждый день на рынках избивали продавцов и сотрудников, некоторые из жертв погибали. Сын отцовского друга, прилетевший в Россию на каникулы, вышел из дома положить деньги на мобильный телефон, его до смерти забили тяжелыми берцами.

Отец работал на оптовом рынке и каждый вечер наполнялся тревожным ожиданием: вернется ли он сегодня домой, не обидит ли его кто-то. Если он задерживался, мы начинали волноваться и бросались по очереди звонить ему на мобильный.

Страшнее всего было весной. Тот апрель мое тело запомнило навсегда. 20 апреля, обычный солнечный день, теплый и приятный. Мы томились в школе в ожидании звонка: оставался последний урок, нам хотелось поскорее сбежать на улицу, гулять и есть мармелад из соседнего магазина. В какой-то момент поднялся шум и лицо учительницы скомкалось, как наши контрольные работы, спрятанные от родительских глаз в мусорном ведре: учительница уже собиралась открыть рот, чтобы попросить у класса тишины, но осознала, что звук идет не изнутри, а снаружи. Все, даже учительница, бросились смотреть в окно: сначала мне показалось, что по узкому переулку между школой и торговым центром ползет огромный черный жук с множеством маленьких конечностей, но, вглядевшись внимательнее, я поняла, что это люди. Толпа людей с черными флагами, толпа бритоголовых мужчин в тяжелой обуви выкрикивала слова. Громкоговоритель съедал слоги: мне приходилось подаваться вперед телом, чтобы услышать, что они кричат. Когда я расслышала, меня передернуло от отвращения, в классе чувствовалось напряжение, одноклассники затихли и избегали смотреть мне в глаза. Из громкоговорителя доносилось: Россия для русских.

Раздался звонок, я ждала, когда толпа разойдется. Но люди в черном не уходили, и тогда мы с одноклассниками решили, что пойдем вместе: вряд ли скинхеды увидят меня среди одноклассников. Мы вышли из школы, я, как обычно, еле волочила за собой гигантский рюкзак со всеми книгами и тетрадями, квадратный и ужасно неудобный. Мне хотелось поскорее прийти домой, но ребята предложили зайти в магазин скейтбордов: в нем продавались крутые рюкзаки, куртки, кепки и настоящие скейтборды. Я ничем из этого не интересовалась и решила подождать одноклассников на улице, было жарко, и ребята обещали, что зайдут на пять минут. Я стояла у магазина и ждала их, пока не увидела, как в мою сторону идут пятеро бритоголовых мужчин: один из них держал бейсбольную биту и широко улыбался мне — я сразу поняла, что надо бежать. Кто-то из одноклассников, увидев сквозь витрину, что происходит, выбежал за мной. Я не помню, кто