Я хлопнул дверью.

– Ты, главное, не проводи линий… как сказать-то? Ну, через ребят, – кричал он мне вслед. – Ты поищи, оно по-другому должно… Наблюдай, записывай. Это, кажется, как ток – если ткнешь кого проводом – убьет, а так-то свет дает, только сообразить надо. Ты приходи на следующей неделе, обязательно приходи, мы придумаем! Это по-другому должно…

Я так и не понял, о чем он мне кричал.

Теплым воскресным вечером Дрыню избили прямо возле его подъезда: переломали руки и ноги, прыгали на груди, убивали. Потом вбили в рот бутылку от шампанского и бросили в мусорный бак.

Дрыня скончался в областной реанимации. И вместе с ним умерла жаркая Маракана, мечта о Барселоне, да и сама мысль о том, что в футболе есть жизнь, поэзия и красота.

2007

Я ничего не знал, не умел и не понимал, кроме футбола. И все вокруг него причиняло страдания. Шансов стать профессионалом не было – атлета из меня не вышло. Я не знал, как буду дальше жить.

Отец сгорел от рака за полгода до моего пятнадцатого дня рождения – умирал он страшно, лежал иссохшийся словно мумия, кричал. Его рвало. Иногда звал меня – я приходил, садился возле кровати и сочинял истории о том, как забил пять, десять, тридцать голов.

– Голы, голы, ох, это хорошо, Колюшок, – хрипел отец. – Защитник и столько голов-то! Поправлюсь – схожу на твой матч, слово даю. Только чтоб настоящий футбол, без пидаров… Видал на чемпионате португальского петуха с сережкой?

Потом голос его затухал – как свеча от сквозняка, – рассудок тоже гас. Душную комнату наполняло бессмысленное бормотание, разбиваемое всплесками брани и приказами звать мать. Исполнить просьбу я не мог – узнав диагноз отца, мама сбежала с историком. Она и до того старалась нас не замечать – так же, как наловчилась когда-то игнорировать призрачные мушки перед глазами. Все время пропадала на работе. А потом исчезла, оставив выведенную красивым учительским почерком записку: «Сынок, ты вырастешь и все поймешь. Я не смогу. Прости».

А с линиями я разобрался. Случилось это, когда в новостях показали, как боснийский игрок неудачно сделал кульбит и сломал шею. А за мгновение до этого паутина стала ярко-красной, и душу мне обволокло искрящимся теплом.

Я испытал восторг и тут же облегчение, будто с плеч свалились сто лишних гор. Отпустило – и мне тут же захотелось снова. Весь день я был как на иголках: ждал повтора новостей.

Я записал выпуск на видеомагнитофон, пересматривал его и не мог остановиться.

Потом мне стало мало.

Кто-то из бывших отцовских сослуживцев притащил нам старенький компьютер и подключил Интернет – чтобы папе было не так тоскливо умирать, – и я среди завалов бесполезного хлама отыскал ролик с жуткими футбольными травмами и смертями на поле. Я вооружился блокнотом – как советовал когда-то Дрыня – и стал все изучать.

Однажды отец раскрутил наш старый телевизор «Рекорд». Я заглянул внутрь и увидел, что из плотного покрова пыли торчат удивительные серебряные цилиндры, таинственные бочечки, лампочки и колбы. Я не мог поверить, что мы видим на экране картинки – футбольный матч или кудрявую женщину с приспущенными на попе трусами, – а получается оно из этих странных штук.

Такие же чувства я испытывал сейчас и к моим линиям – не понимал, но четко знал: если становятся красными, значит, паутина соединила правильных людей и будет чудо.

Я несколько раз играл в футбол во дворе с местными пацанами и робко пытался экспериментировать с линиями. Ничего не получалось, покуда я не решил, что не готов еще кого-то приводить для завершения фигуры и надо замыкать собой. Попробовал – никак. Потом еще – и понял, что сам вдруг замерцал тревожным розовым. Увидел, как краснеют летящие ко мне паутинки, и тут же получил тычок ногой в живот. Я что-то сделал неправильно.

Но с пятой или шестой попытки у меня вдруг вышло стать частью верного построения: нити побежали не ко мне, а от меня, налились бордовым цветом, и тут же кому-то из пацанов заехали локтем в нос. Хруст был такой громкий, а кровь столь невыразимо красной, что у меня закружилась голова. Раньше я был случайным свидетелем подобной красоты, а тут вдруг стал ее участником.

Меня пронзало электричеством – таким же ровно, как и в глубоком детстве, когда я рассматривал в маминых книжках ромбы и треугольники. Таким же, как и тогда, когда я изучал подборки страшных травм.

Только сейчас оно было в сто тысяч раз сильнее – ведь я научился созидать.

2009

Я жил с бабушкой, но даже не замечал ее существования. Мыслями моими безраздельно владел футбол. Я читал книги по тактике, биографии игроков, мемуары и статистические сборники – но нигде не мог найти ничего, что пролило бы свет на мой удивительный дар.

Я догадывался, что, возможно, ключи к тайне следует искать в геометрии, в таинствах аксиом и теорем, биссектрис и прямых углов, – но, увы, с этим ничего поделать не мог. Этот пробел был невосполним, в науках я плавал как топор. От школы тоже не было никакого толку.

Тренер Бухонов после случая с ужасным переломом мелированного пацана запил еще сильнее.

А наш таран Рябых бросил игру.

– Я не знаю, ребят, – рассказывал он нам в обшарпанной раздевалке, нервно двигая туда-сюда скрипучую дверцу шкафа, – это как будто другой кто-то был, меня словно забрало, я как сознание потерял. Пришел в себя – лежу после подката, а этот с белым чубом уже готов.

Рябых больше в секцию не приходил – впрочем, в этом не было ничего удивительного. Многие в тот год заканчивали: нам стукнуло по семнадцать, а кому-то уже и восемнадцать. Всем было ясно, что профессионалов из нас не выйдет, лучшее, что нам светит, – игра за любительские команды на корпоративных турнирах.

Появлялись семьи и тоскливая работа, некоторых забрали в армию, безудержные оптимисты готовились поступать в районный институт физкультуры. Толстяк Скорбач умер, сидя на кассе в «Пятерочке» – остановилось сердце, и он упал лицом на клавиатуру терминала. Ходили слухи, что в гробу он лежал с отпечатками цифр на свисающих щеках.

Те из нашей группы, кто оставался в секции, просто пинали мяч под равнодушным взглядом Бухонова. Иногда он ставил нас против малышни – наказывал играть с испуганными десятилетками пожестче.

– Вломишь одному – он и просечет, что жизнь не сахар, что мы все, мля, по уши в говне плескаемся