– А вы про линии расскажете? – с замиранием сердца спросил я. Первый раз в жизни я разговаривал с настоящим футболистом и чувствовал, как странный ток струится по позвоночнику и приятно жалит спину.

– Какие линии? Офсайда, что ли? – не понял Бухонов. – Расскажу, расскажу. Или, вон, хромой расскажет, он говна много знает. Хе-хе, говна знает, как я в жилу… Иди, малой, переодевайся. – Потом добавил, обращаясь уже к отцу: – Ну ниче, пусть занимается, у нас тут почти все такие, лет до семнадцати ходят, а потом уже и все. Ты слыхал, мля, когда-нибудь про игрока хотя бы Первой лиги, чтоб из нашей Пердяевки? Вот то-то и оно… Нет у нас Пеле и Марадон.

– Да ему и не надо Пеле, он защитником хочет.

– Защитником? Такая-то глиста?..

– Слышь, ты кого глистой назвал? За хавальником следи, а? Сказал – защитник, значит, защитник. Или тебе рыло слегка подправить, типа для улучшения понимания?

– Ой, мля, лады, защитником так защитником. Но тут не центральным, конечно, слишком дри… легкий. Пусть крайним будет, на бровке говно месит.

2002

Бухонов только и делал, что орал. «Сопля, хера ли ты тормоз?», «Пятак, тебя моя бабка обгонит», «Дырявый ты, мля, сито!», «Ты, Пузо, и от душмана безногого не убежал бы». Имен наших он не помнил и каждый раз придумывал новые прозвища. А еще Бухонов щедро раздавал нам оплеухи. И иногда в наказание ставил играть против парней из старших групп, почти что мужиков – кабанов с щетиной, усами и свисающими животами.

«Вы с ними посерьезнее, – советовал Бухонов кабанам, – пусть жизни учатся, там с ними никто цацкаться не будет». И старшаки играли посерьезнее: толкали, били по ногам, наказывали за попытки финтить. После таких матчей в душ мы шли покрытые синяками, шишками и ссадинами. Наш громила-нападающий Рябых однажды попробовал сыграть грубо в ответ – и неделю потом выглядел так, будто его слепили из куска синего пластилина. А толстяк-защитник Скорбач даже три раза сходил в тренажерку, загоревшись безнадежной идеей раскачаться и сломать кого-нибудь из усатых кабанов.

Мне было тяжело – не раз и не два я приходил домой, залезал под стол и плакал, баюкая отбитую коленку или раздавленную руку. И если бы не отец, давно бы уже все бросил – вернулся в мир мультипликационных котов, книг и безобидных квадратов, занялся бы, как умоляла мать, компьютерами и английским. Что угодно, лишь бы не видеть больше рожу Бухонова, не слышать его дебильных криков и не получать локтем в лицо от пузатого старшака. Но отец всякий раз живо интересовался, как идут у меня дела, выслушивал выдуманные истории о секции и радовался, когда я сочинял, что забил уйму голов. Про обычную школьную жизнь отец не спрашивал – он даже и не знал, в каком я учусь классе.

Думаю, футбол стал в то время последней нитью, связывавшей нашу семью. Отец страшно пил и ругал мать, она же все дольше пропадала на работе, возвращалась затемно, жаловалась, что на нее повесили два новых класса. Папа подозревал, что она путается с учителем истории, – и злился еще сильнее.

К нам постоянно набивалась толпа отцовских сослуживцев. Они бухали, орали, смотрели футбол, иногда дрались. Однажды ночью ко мне в комнату вломился высоченный мужик с окровавленным ртом – я заорал от ужаса, мне почудилось, что он вампир. Оказалось – мертвецки пьяный батин сослуживец, которому от избытка чувств кто-то бутылкой расколошматил зубы.

Свинцовые тучи, висящие под потолком нашей обшарпанной квартиры, рассеивались только тогда, когда я рассказывал отцу о выдуманных футбольных успехах. И я ревел в подушку, мазал ссадины йодом, чувствовал, что что-то делаю не так, но терпел.

Единственным светлым пятном в чернухе моей жизни был Дрыня, хромой седовласый коротышка, занимавшийся с нами тактикой. Давным-давно он работал обозревателем во всесоюзной газете, водил знакомство с тренерами и спортсменами. «Вот я с Лобановским, а вот с Бесковым, а вот тут с самим Гарринчей», – показывал он нам выцветшие фотографии.

Бухонов ненавидел Дрыню, но терпел – седовласый коротышка тащил на своей хиленькой спине большую ношу, учил стратегии, знакомил с азами выбора позиции, рисовал на старой исцарапанной доске тактические схемы.

Дрыня рассказывал нам про итальянскую диковинку катеначчо, позволяющую даже средним игрокам брать матчи благодаря могучей обороне. Про тотальный футбол, похожий на всенародную войну – гибкую, текучую схему, при которой даже самый низко сидящий защитник мог обернуться нападающим. Объяснял, чем романтики меноттисты отличались от прагматичных билардистов и как их война изменила ход истории. Он говорил про игроков и про поэтов, про гениев, безумцев и стратегов.

Мы слушали хрипловатый голос Дрыни и переносились то на залитое солнцем поле в голландской деревушке, то на рокочущий бразильский стадион Маракану, то в древний город Милан, где близ виллы таинственного флорентийского поэта Петрарки сходились в нескончаемом бою красные и синие футбольные эскадры.

– Мечтайте, – говорил нам Дрыня. – Мечтайте! Это важно! Мечтайте, что случится однажды погожий день и вы будете сидеть на скамейке великого стадиона – без разницы какого, пусть «Барселоны», – готовиться выйти на поле и творить историю.

Мы слушали, и футбол становился для нас чем-то большим, нежели игра перемазанных в грязи мужиков. Седой коротышка вдруг делался атлантом и могучими руками раздвигал застилающий горизонт туман. Мы видели поэзию, страсть и красоту…

А после рассказов Дрыни полудурок Бухонов опять превращал все в возню и суету, орал и обзывал нас ситом и обосранными тормозами.

– Вы не злитесь на него, ребят, – попросил однажды Дрыня. – Он тоже ведь хлебнул. Виктор Борисович в молодости подавал надежды, считалось, что и до высшей лиги сможет дорасти. А потом он сломал ногу… сыну первого секретаря обкома – а тот ведь даже футболистом не был, так, интереса ради вышел, – и все, карьера под откос. Долго потом Виктора Борисовича гноили – озлобился, конечно, в Афгане побывал, настрадался, запил и вот…

Незнакомые слова «секретарь обкома» странной птицей заметались между волшебными «крокетой», «эластико» и «рабоной», тут же забылись и упорхнули от гудящей Мараканы, а мы даже и не поняли, что настрадавшийся Виктор Борисович – это наш придурочный Бухонов.

2004

– Я вижу линии, – признался я однажды Дрыне. А потом, нервничая и запинаясь, рассказал обо всем: как манили меня в детстве квадраты и трапеции, как я увидел однажды соединяющую футболистов паутину, как она становится порою красной и как мучительно мне хочется дополнить незавершенную картину.

Дрыня отреагировал серьезно,