Столяров посмотрел.

На мгновение ему показалось, что кто-то распечатал и повесил на створку шкафа фотографию Люсинды. Он встретился взглядом с ее глазами: большими, немного навыкате, обведенными черными кругами, совершенно белыми из-за вспышки. Двумя белесыми овалами с пронзительными точками зрачков. Но потом он заметил разницу: Люсинда напротив сидела не в кресле с подушками, а на полу, прислонившись спиной к стене со знакомыми обоями. Она была одета не в платье, а в распахнутую куртку, а живот у нее был перебинтован, на повязке проступали темные пятна.

И это была не Люсинда.

Это был он.

Маленький квадратик бумаги спланировал сверху и упал на испачканные рвотой брюки. Это была старинная фотография, та самая, которую ему прислала Рита из Устиновки. Столяров даже не взглянул на нее; он и так знал, что отныне на снимке была не Люсинда, а он. И какая разница, где и как: в луже блевотины на полу в коридоре или на диване в чопорном костюме, – главное, что теперь это была его фотография.

И он уже знал, что будет дальше. Сперва он станет бестелесной тенью и одну ночь будет стонать, умоляя о пощаде. Потом он потеряет способность думать и чувствовать, но еще не исчезнет окончательно из этого мира. А вот на третью ночь… на третью ночь его не станет.

Останется только снимок, антиквариат, раритет. Постмортем пожилого мужчины с заколотыми булавками глазами.

– Все-таки жалко мне тебя, – сказала Люсинда. – Любимый был внучок, как ни крути. Ладно, подскажу. Ты тоже можешь с кем-нибудь поменяться. Только это должен быть родственник. Кто у тебя есть? Сын?

– Жена, – ответил Столяров, радуясь, что сын так далеко, за тысячу километров. – Подойдет?

– Подойдет, – кивнула Люсинда.

Она стояла перед зеркалом и доставала булавки из век. Одно порвалось, и обрывок кожи лез ей в глаз, а она пыталась прижать его снизу к надбровной дуге. Столяров подумал, что его сейчас опять вырвет, но нет: что-то в нем изменилось. Он стал другим. Пока что между двумя состояниями, ни жив ни мертв, но чувства живого существа уже притупились в нем и почти не волновали. Но он еще мог думать, разговаривать, может быть даже ходить. А умирать так не хотелось! Не хотелось умирать совсем, навсегда, уходить в небытие, где только темнота, и тлен, и пожирающие тебя черви!..

Если он не поменяется с Наташей, то умрет. Да, Наташа вот-вот приедет, и такова ее судьба. Он встретит ее на пороге, возьмет за руки и заглянет ей в душу белесыми, выцветшими глазами. Хотя какая у нее душа? Деньги, курорты, рестораны! Растеряла она душу по любовникам да спа-салонам. А ему как раз, ему больше не надо. Посмотрит ей в глаза и скажет: давай, возвращай должок! За все годы безоблачного житья, которое я тебе обеспечил. И пока эта дура будет соображать, он вонзит ей в веки булавки!

Он вздрогнул. Чутьем мертвого он почувствовал, что Наташа уже совсем близко, в подъезде, на этаже, за дверью. Забыв о ране, он по-молодецки лихо вскочил на ноги.

В дверь позвонили, и Столяров распахнул ее в нетерпении.

Перед ним стоял сын. Он смущенно улыбнулся и сказал:

– Привет, пап. Знаешь, я вдруг понял, что ты мне так дорог…

Дмитрий Лопухов. Красная паутина

2009

Маразматик Бухонов махнул рукой, я спрыгнул со скамейки и побежал на поле – на левый фланг, играть латераля. Мяч вводили из-за боковой, я рванул в зону инсайда в надежде получить пас вразрез.

– Куда попер-то? Назад, мля! – раздраженно заорал Бухонов.

До конца тайма я несколько раз получал мяч, пытался пройти вперед на дриблинге, но постоянно слышал вопли Бухонова: «Пас отдавай, куда пошел, сзади сиди, мудила. Ты там хер потерял, что ли? Обратно дуй, макака!»

Тренер Бухонов в футболе разбирался скверно, страшно пил, а весь его опыт заключался в нескольких проведенных в низшей лиге матчах за «Цементник». В семидесятых он пару раз выходил на поле, но получил дисквалификацию за грубый фол. «Так под ихнюю девятку подкатил, что тот аж в трусы дристанул! Открытый, мля, перелом, все в крови, говно хлещет, вонища! Вот где футбольное искусство!» – делился спортивными наработками Бухонов.

Нужно быть удивительным болваном, чтобы назначить такого человека главным в юношескую спортивную секцию. Наставления Бухонова обычно сводились к «бегайте шустрее», «атакуйте широко» и «хороший защитник подкатывается так, что из форварда говно течет». У нормального тренера быть латералем интересно – смещения в центр, игра выше флангового нападающего, позиция ложного вингбэка. Но для Бухонова спектр действий крайнего защитника сводился к двум задачам: «обороняться» и «завалить свою гнилую пасть».

До середины второго тайма я мыкался у нашей штрафной – идиотская затея, там постоянно паслись три центральных защитника. А потом нападающий противника – долговязый урод с мелированной челкой – харкнул мне в ухо; отомстил, споткнувшись о мою ногу после серии пижонских переступов.

«Что сказал бы батя, узнай, чего чубатый каплун себе позволяет?» – разнервничался я.

Я принялся бегать по флангу, не обращая внимания на крики Бухонова, и следить за опорником и атакующим хавом. Линия, которой можно было бы соединить их и чубатого выродка, оставалась серой. Но потом полузащитник выдвинулся на неудобно посланный мяч – я наконец-то увидел красное свечение и дорисовал фигуру, сместившись на одну линию с чубатым. И в эту же секунду наш таранный форвард Рябых развернулся и вбурился в подкате двумя ногами в моего обидчика.

Время замерло: самодовольное выражение на лице чубатого сменилось удивлением, тугодум Рябых застыл с распахнутыми в ужасе глазами – казалось, еще чуть-чуть, и они вылетят из орбит и словно два маленьких футбольных мячика покатятся по траве. С паузы мир снял истошный вопль – но кричал не чубатый, а наш центральный защитник, толстяк Скорбач.

– Да как же это, – жевал слова Рябых. – Я же не хотел, я вообще никогда в подкаты, я к их воротам, а оно само…

Чубатый попытался встать – он не сразу сообразил, что произошло, – и только коснувшись земли ногой, понял, что та ужасно переломана, что стопа более не часть тела, а свисающая на кожаном комке костяная несуразица. Чубатый громко втянул воздух, попытался что-то сказать и отключился. Толстяк Скорбач причитал, как моя бабка на похоронах отца. А виновник травмы Рябых – могучий таран, сельский амбал, гнущий руками подковы, – побледнел и тряпкой рухнул на газон.

Я развернулся и пошел с поля: матч закончился. Красная морда тренера Бухонова приобрела землистый оттенок, он переводил взгляд с