реального искусства, создаваемого в то время. В исторической перспективе английские прерафаэлиты представляются живописью, наиболее характерной для всего викторианского периода. Но в последние десятилетия (начиная с 1890-x годов) влияние искусств далеких культур стало проникать внутрь художественного творчества.

Многим людям эффект такого влияния представляется, безусловно, поверхностным, сводящимся лишь к предметам, доставляющим удовольствие, – отчасти самой своей новизной, а отчасти их более выраженной декоративностью. Однако представление о том, что создание современных произведений можно объяснить лишь желанием сотворить нечто необычное, эксцентричное или даже магическое, является еще более поверхностным, нежели указанное удовольствие. Движущей силой в этом случае является подлинная причастность – в той или иной мере и на том или ином этапе – к тому типу опыта, чьим выражением являются первобытные, восточные или раннесредневековые объекты искусства. Когда произведения лишь подражают произведениям чужой традиции, они оказываются преходящими и тривиальными. Но в лучших своих образцах они осуществляют органическое слияние установок, характерных для опыта нашей эпохи, с опытом далеких народов. Ведь новые качества – не просто декоративные добавки, они входят в саму структуру произведений искусства, а потому служат поводом для опыта более обширного и полного. Их долговременное воздействие на тех, кто их воспринимает и кто наслаждается ими, будет означать расширение способности к симпатии, воображения и чувств этих людей.

Это новое движение в искусстве иллюстрирует воздействие всякого подлинного знакомства с искусством, созданного другими людьми. Мы понимаем его в той мере, в какой делаем его частью наших собственных установок, а не просто опираясь на коллективные сведения об условиях его создания. Мы достигаем этого результата, когда, если позаимствовать термин Бергсона, помещаем себя в способы постижения природы, поначалу представляющиеся нам странными. В некоторой степени мы сами становимся художниками, когда выполняем это объединение, и благодаря ему наш опыт получает новую ориентацию. Преграды устраняются, сковывающие нас предрассудки расплавляются, когда мы проникаем в дух африканского или полинезийского искусства. Это незаметное расплавление намного действеннее изменений, произведенных рассуждениями, поскольку оно проникает непосредственно в установку.

Возможность подлинной коммуникации – обширная проблема, частным подвидом которой является рассматриваемый нами вопрос. Такая коммуникация действительно может состояться, однако природа общности опыта – одна из наиболее серьезных проблем в философии, настолько серьезных, что некоторые философы вообще отрицают ее возможность. Факт коммуникации настолько расходится с нашей физической обособленностью и с внутренней ментальной жизнью индивидов, что неудивительно, если языку приписывали сверхъестественную силу, а причастие стало наименованием таинства.

Кроме того, мы менее всего склонны размышлять над событиями знакомыми и привычными, ибо мы принимаем их за данность. Также их сложнее всего наблюдать, поскольку они близки к нам, близки в самих своих жестах. Коммуникация посредством устного или письменного языка – привычное и постоянное качество общественной жизни. Поэтому мы обычно считаем ее просто еще одним феноменом, который всегда должны принимать как нечто самоочевидное, не задавая вопросов. Мы не обращаем внимания на то, что она представляет собой основание и источник всех видов деятельности и отношений, характеризующих внутренний союз людей друг с другом. Множество наших контактов друг с другом остаются внешними и механическими. Существует определенное поле, где они происходят, и это поле определяется и закрепляется правовыми и политическими институтами. Однако сознание этого поля не входит в совместное действие в качестве объединяющей его и контролирующей силы. Отношения стран друг к другу, отношения инвесторов и работников, производителей и потребителей – все это взаимодействия, лишь в незначительной степени представляющиеся коммуникацией. Между такими сторонами и правда происходят определенные взаимодействия, однако они остаются настолько внешними и частичными, что мы претерпеваем их следствия, не включая их в целое нашего опыта.

Мы слышим речь, но так, словно бы мы слышали вавилонское столпотворение языков. Смысл и значение в таком случае просто до нас не доходят. Коммуникации не происходит, а потому не может быть и результата в виде общности опыта, возникающей только тогда, когда язык в его полном значении сметает физические преграды и устраняет внешний контакт. Искусство – более общий род языка, чем речь, существующая во множестве взаимно непонятных форм. Языку искусства необходимо учиться. Однако на язык искусства не влияют особенности истории, оставившей свой след на человеческой речи во всех ее разновидностях.

Так, способность музыки соединять разные индивидуальности в едином порыве, в единой преданности и вдохновении, способность, используемая в равной мере как в религии, так и на войне, свидетельствует об относительной универсальности языка искусства. Различия между английским, французским и немецким языками создают препятствия, сметаемые речью искусства.

Если говорить в философских категориях, проблема, встреченная нами здесь, – это отношение дискретного и непрерывного. И то и другое – непреложные факты, но они должны встречаться и соединяться друг с другом в любой человеческой ассоциации, поднимающейся над уровнем грубого взаимодействия. Для объяснения непрерывности историки часто обращались к неверно названному «генетическому» методу, в котором на самом деле нет подлинного генезиса, поскольку все растворяется в том, что было раньше. Однако египетская цивилизация и искусство не были всего лишь подготовкой к цивилизации греческой, и точно так же греческая мысль и искусство не были попросту переизданиями цивилизаций, часто служившими им источником для заимствований. У каждой культуры свои индивидуальность и паттерн, воедино связывающий ее части.

Тем не менее когда искусство другой культуры проникает в установки, определяющие наш собственный опыт, возникает подлинное преемство. Наш собственный опыт не утрачивает при этом своей индивидуальности, но принимает в себя и связывает друг с другом элементы, расширяющие его значение. Так создаются общность и преемство, не существующие физически. Попытка создать преемство методами, сводящими одни события или институты к тем, что им предшествовали, обречена на провал. Только расширение опыта, включающего в себя ценности, переживаемые в опыте на основе установок к жизни, отличных от тех, что стали результатом нашей собственной человеческой среды, действительно устраняет эффект разрыва.

Рассматриваемая проблема отчасти напоминает ту, с которой мы сталкиваемся ежедневно, когда пытаемся понять другого человека, с которым часто общаемся. Дружба и есть решение такой проблемы. Дружба и привязанность – это не результаты сведений о другом человеке, даже если знания и могут им в какой-то мере поспособствовать. Но знания способны на это лишь в той мере, в какой они становятся неотъемлемой частью симпатии, подкрепляемой воображением. Мы понимаем другого человека тогда, когда его желания и цели, интересы и привычные реакции становятся расширением нашего собственного существования. Мы научаемся видеть его глазами, слышать его ушами, и результаты такого обучения означают подлинное образование, поскольку они встраиваются в нашу собственную структуру. Я вижу, что даже словарь избегает определения слова