талант, основывавшийся на глубоком знании священных и святоотеческих текстов, выковался именно благодаря раскольничьему начетничеству – попытке свободного ума, стремившегося самостоятельно докопаться до истины, а не поглощать ее в готовом виде катехизиса официального вероучения.

Это наблюдение касается, конечно, не только религиозной свободы. В Крымскую войну, например, лейтенант В.-В. Г. Реймерс, служивший на 4-м бастионе Севастополя, писал «Армейские офицеры удивлялись, что наши матросики, не снимая шапки, так свободно говорят с нами. Солдаты их, поступавшие к орудиям, делались совершенно другими людьми, видя отважные выходки матросов»[188]. На Черноморском флоте, воспитанном великими адмиралами, не было места угасанию личности солдат и офицеров, занятых до войны преимущественно бессмысленными парадными упражнениями. Да и на Л.К. Артамонова в его путешествии матросы Каспийской флотилии производили отрадное впечатление сознательностью и развитостью, крывшейся в простой осмысленности их повседневого труда, не задавленного муштрой и «слепым» повиновением.

Нам все время казалось, что в трудных исторических условиях, в которых мы регулярно оказываемся, а точнее, из которых только время от времени вылезаем, все как-то не до таких отвлеченных материй как дух и свобода. Все нам кажется, что об этом мы подумаем, по выражению известного литературного персонажа, завтра. И все время мы поэтому оказываемся в плену амбиций людей, нацеленных на победы любой, точнее, нашей с вами, уважаемый читатель, народной ценой.

Сошлемся на Ключевского: «У нас по мере расширения территории вместе с ростом внешней силы народа все более стеснялась его внутренняя свобода, напряжение народной деятельности глушило все его силы, на расширявшемся завоеваниями поприще увеличивался размах власти, но уменьшалась подъемная сила народного духа»[189]. Грозные признаки умаления силы народного духа читаются в наблюдениях Л.К. Артамонова за бытом кавказских «вольных» переселенцев, рабочих Закаспийской железной дороги, каспийских осетровых промыслов. Свято место пусто, конечно, не бывает, вот и сетует горько Л.К. Артамонов, что на окраинах гигантской империи всем заправляют активные, расчетливые, оборотистые «туземцы», восполняя нехватку указанных качеств у представителей «государствообразующего» народа, вынужденного поставлять на рынок труда только свои намозоленные руки.

Совершалось это, конечно, не одномоментно. Ценился же некогда на Востоке ивановский ситец во всех отношениях выше английского. Проблема была в том (это отлично читается из маленького эпизода посещения другом Л.К. Артамонова медного рудника, на котором даже наемные рабочие старались разговаривать по-немецки), что наша страна все больше отставала в цивилизационном соревновании с Западом[190]. Обусловлено отставание было не только исторически – смогла же, например, Япония после веков изоляции догнать промышленно развивавшийся все это время Запад, и догнать быстро, – а истощением в противостоянии военном со всеми и вся духовных сил и материальных ресурсов страны – ее интеллектуального потенциала и «государствообразующего» народа – копилки, откуда все до единого нашего правителя щедро черпали, но ничего практически не вкладывали.

* * *

Почему же мы и после трагического, обильного на гекатомбы XX века смотрим на окружающий мир с позиций щедринских головотяпов, так, кажется, и примериваясь, а сможем ли мы всех соседей в случае чего «перетяпать»? Очень соблазнительно было бы попытаться свалить все на злонамеренных политических авантюристов, противопоставив им добрый, великодушный, миролюбивый («Россия ни на кого никогда не нападала»), но безгласный народ, увлекаемый все время немного (или совсем) не в том направлении. Но мыслить так, как это делают некоторые, значит убаюкивать себя сладкой ложью. Пора понять, что российское общественное сознание сверху донизу и снизу доверху пропитано ценностями героического пафоса общественной речи (слава, победа, доблесть, героизм и пр.), которые исподволь насаждались как минимум в течение трех веков за время господства в нашей общественно-политической жизни военной империи[191].

Так, например, в екатерининском «Наказе комиссии по составлению нового Уложения» (1767) с первых строк провозглашалось, что «самодержавных правлении намерение и конец есть слава граждан, государства и Государя»[192]. Для чего потребовалось вкоренять в сознание обывателя героические ценности становится ясным из последующей статьи: «Но от сея славы происходит в народе, единоначалием управляемом, разум вольности, который в державах сих может произвести столько же великих дел, и столько споспешествовати благополучию подданных, как и самая вольность»[193]. Судя по «Наказу», слава должна была если и не совсем заменить российскому народу вольность, то хотя бы способствовать возникновению «разума вольности», т. е. иллюзорного сознания собственной значимости благодаря участию в силовом решении проблем и судеб соседей, в перекраивании политической карты Европы по замыслу и воле своего самодержца.

Результат милитаризации сознания российского общества во второй половине XVIII в. впечатляет: по свидетельству А.Н. Радищева, имя славян этимологически выводили от каких-то «сынов славы»[194]! При таком подходе снималась проблема ответственности народа за разумное устроение собственной судьбы, за истинное благополучие, не заключающееся только в склонении окрестных народов под российский скипетр, – в свершении по-настоящему великих дел в науке, образовании и культуре.

При Павле и Александре I мы исходили военными походами вдоль и поперек всю Европу, урывками выкраивая время для устроения жизни собственного податного сословия, всяких там «вольных хлебопашцев», но при этом всецело посвящая себя решению проблем европейских, неподдельно при этом удивляясь людской неблагодарности, как это освобожденные от «врага человечества» «единоземцы»[195] не горят желанием жить по нашей указке и под «нежнейшим попечением»[196].

Николаевская империя вся была основана и держалась на диктате военной силы – вспомним известные строки о «жандарме Европы», – выступая в европейской политике с грацией слона в посудной лавке, расплачиваясь за это долгие годы ненавистью польского и венгерского народов, одновременно заботливо пестуя «больного человека Европы» исходя из более чем умозрительного принципа самодержавной солидарности, чтобы потом и устроить этому мнимо больному под горячую руку синопское побоище. Но тут уж европейское сообщество вмешалось и на время ограничило имперские притязания по воздвижению креста на Айя-Софии.

Благородное стремление освободить братьев-болгар от османского ига при Александре II было густо замешано на попытке решить внутренние проблемы страны, консолилировав народ, общество и власть, указав «великую общую идею», о которой мечтал еще Николай I. Беда в том, что купленная дорогой ценой победа немедленно вскружила головы, породив стремление высокомерно указывать «братушкам», что и как им надлежит делать, фактически претендуя командовать целым народом по-военному. Эпизод приема болгарской делегации М.Д. Скобелевым, чему невольно стал свидетелем Л.К. Артамонов, достаточно характерен в этом отноошении.

Апокрифический лозунг следующего, внешне миролюбивого царствования, сколько-де у России союзников, до сих пор с упоением цитируемый ура-патриотами всех мастей, говорит сам за себя. Это до какого же ничтожества должна была при военной империи дойти дипломатия, традиционно считающаяся инструментом кропотливого выстраивания международных отношений, чтобы