последнюю страницу книги, как в свое время и у меня, не остался бы неприятный осадок от той горечи, которая чувствуется в словах капитана Артамонова, наблюдавшего быт «туземного»[185], как он пишет, общества во время краткого посещения им Баку, рабочего поселка Закаспийской железной дороги и «ватаг» каспийских рыбных промыслов. Увиденное, очевидно, подтолкнуло его к не очень приятным воспоминаниям и побудило к некоторым обобщениям, касавшимся взаимоотношений русского и коренного населения Кавказа. Вопрос этот отчасти не утратил своей актуальности по сей день, поэтому постараемся уделить ему чуть больше внимания, тем более что это может помочь нам сделать некоторые далеко идущие выводы, выходящие за пределы данного региона нашей страны.

Во-первых, то, что ранило национальное чувство Л.К. Артамонова, когда он видел, что русские рабочие нещадно эксплуатируются «туземными» дельцами, не должно нас смущать: русские на нефтяных промыслах выступали в роли современных гастарбайтеров – людей, оторвавшихся от привычного им уклада жизни, утративших привычные социальные связи, задающие более или менее устойчивую основу для той или иной модели поведения. Такие люди воспринимаются окружающими вне всякой связи с принятыми в социуме нормами поведения по отношению к собственным членам и воспринимаются исключительно на основании своих собственных личных качеств. Очевидно, что русские по национальности нефтяники – вчерашние рабочие и крестьяне – не имели должной квалификации и потому ценились работодателями не очень высоко, что мы можем наблюдать и сегодня на примере многочисленных выходцев из Средней Азии, арабского Востока и Африки повсеместно в России и Европе занятых на малопривлекательных для местного населения работах.

Во-вторых, отношение местного населения к переселенцам-крестьянам, претендующим на выгодные для земледелия участки в условиях явного дефицита такой земли на Кавказе и не могло быть доброжелательным. Кому понравится, если соседи в перспективе смогут составить конкуренцию твоим собственным детям? В этом смысле протекционисткая политика местной «туземной» администрации по отношению к коренному населению вполне понятна и естественна.

Но тут же обратим внимание на доброе и уважительное отношение этого же населения к многочисленным русским сектантам – духоборам, молоканам, субботникам – которых правительство выселяло на Кавказ, расселяя на самых непригодных для ведения хозяйства землях. Упорным трудом эти люди создавали буквально оазисы процветания и благополучия, никак не ущемляя прав коренного населения. К этому вопросу мы еще вернемся.

В третьих, горькое недоумение у Л.К. Артамонова вызывает характерная для русской по национальности местной администрации, по его мнению, «боязнь быть обвиненным в пристрастии к коренному русскому населению» и стремление выглядеть беспристрастными. Но ничего удивительного тут нет: длившаяся почти четыре десятилетия Кавказская война окончилась к тому времени всего 26 лет назад – срок ничтожный для исторической памяти, следовательно, русской администрации приходилось быть действительно очень осторожной во взаимоотношениях с коренным кавказским населением. Активная колонизация Кавказа вполне могла спровоцировать новое восстание. Справедливости ради, стоит упомянуть, что российские власти не были настолько уж беззубы: принудительное выселение части закубанских племен в Турцию в 1860-х гг. отнюдь не свидетельствует о нерешительности и мягкотелости русской администрации Кавказа.

Другое дело, что российская власть в «кавказском вопросе» оказалась в положении охотника, поймавшего медведя: и вести его нельзя, и уйти от него невозможно – медведь не пускает. Вот и тянул Кавказ средства из и без того не очень-то богатого бюджета империи, что также вызывает нарекания у Артамонова. Почему же мы веками вынуждены были покупать лояльность элит и сдерживать военной силой народные массы Кавказа?

Ответ, по моему мнению, надо искать в самом характере Российского государства, которое на протяжении всего своего существования создало единственную форму общественно-государственного устройства – военную империю, которая от всех прочих империй – торговой, промышленной, даже колониальной, наконец, – развивается преимущественно экстенсивно, направляя агрессию вовне, а когда сил уже для военных побед не хватает, обращается внутрь самое себя, находя, хватая и уничтожая относительно безопасных изменников и предателей в рядах собственных граждан.

Впрочем, и при относительно успешном экстенсивном развитии военных империй за череду побед и завоеваний также расплачивается ее население, ресурсы которого истощаются откровенно хищническим использованием государством. Все без исключение мировые военные империи – римская, византийская, монгольская, российская, советская – заканчивали стагнацией и распадом, как только успевали высосать жизненные соки из собственного народа; процесс этот в определенной степени зависел от жизнестойкости питающей имперские амбиции нации, но был необратим.

Военные империи не только ослабляют производительные силы народа, они растлевают и истощают его творческий дух. Постоянно прокламируемая государством военная угроза, исходящая, по его мнению, от враждебных соседей или от нестойкой духом части общества, заставляет государство стремиться организовать последнее по-военному – дисциплина, единодушие и безропотное, или, как выражалось это в идеале российского военного образования, по замечанию Л.К. Артамонова, «слепое» повиновение – апофеоз государственности военной империи. При таком подходе о свободе, как единственном условии развития творческих сил думать предосудительно, а нередко и наказуемо. Подавляется и выхолащивается даже то, что объективно способствует достижению целей сильно централизованного государства – церковная мысль и религиозное чувство, дефицит которой уже в 1870-1880-х гг. так остро ощущался юнкером и молодым офицером Артамоновым.

Государству, организованному по-военному, не нужно, как бы парадоксально это не звучало, сознательное повиновение, не нужны идейные сторонники – оно нуждается только в нерассуждающем исполнении и дисциплинированных исполнителях его повелений. Характерна реакция Николая I на доклад шефа жандармов графа А.Ф. Орлова, что «при начале войны (Крымской войны 1853–1856 гг. – С.З.) все сословия в России как будто пробудились от сна, сильно заинтересовались узнать причину, цель войны и намерения правительства»; на это император «с неудовольствием заметил графу Орлову: «Это не их дело»[186]. Отсюда и верный сторонник монархической власти Православная церковь, по самому религиозному принципу, характерному для монотеистических религий, ориентированная на поддержку и утверждение единовластия, оказывалась в роли «духовного ведомства», что особенно резко проявилось в синодальный период.

* * *

Не следует, конечно, думать, что все дело в ошибках Петра Великого и Феофана Прокоповича. Причины трагедии русской церкви лежат глубже. Объединительная политика московских великих князей от Иоанна I Калиты до Василия III, проходила под знаком постоянного утеснения общественных свобод. Собирание русских земель в один карман вполне поддерживалась митрополитами русской Церкви, которых московские владыки мудро пригласили жить под своим покровительством. Все значительные духовные вопросы, встававшие перед церковной властью на протяжении XV–XVI вв. – борьба с ересью «жидовствующих», спор иосифлян с нестяжателями – разрешались не без помощи светской власти и к явной выгоде для последней. Истребление всяческого инакомыслия, приверженность светской политике концентрации неограниченной власти в одних руках, выработка мессианистких концепций, освящающих власть московских государей – все это