Шрифт:
Закладка:
– Это он тебе рассказал? Или ты сейчас сочиняешь?
– Он, конечно. – Лёва скрестил руки на груди и обиженно надул губы. – Мне продолжать? Или ты не веришь?
– Верю, просто…
– Так вот. Когда я был у него в домике, он сильно напился и отключился. Потом пришел в себя, потом снова напился. И стал рассказывать, что любимых девушек надо увозить на остров – терзать их, терзать себя. Я думал, что он говорит просто так. Как он любит. Знаешь, высокопарно так, но не применимо к жизни. Вот. Потом он стал спрашивать меня, кто мне нравится. Стал давать всякие советы. Спрашивал меня о моих фантазиях, начиная с детства. Когда я первый раз сам себя, ну…
– Я поняла, Лев.
– Я хотел сказать… это… ну…
– В общем, подрочил, – договорила я за него.
– Ну, вот, да. Я, когда все это проговорил, таким смелым почувствовал себя. А он еще мне сказал, чтобы я всегда перед зеркалом это, ну… Сам себя… Знаешь, это такой уверенности придает. Тебе тоже надо так делать. Чтобы не сутулиться. И вообще, чтобы глаза сияли.
– Спасибо за совет. – Мне хотелось рассмеяться от того, что Лёве это посоветовал Адам. Что-то подобное писали в маминых журналах.
– Не за что. – Он распрямил плечи от осознания своей полезности и продолжил: – Потом, он был очень пьяным и даже хотел мне показать, как он это делает. Вернее, я так подумал. А он просто посикал, пытаясь попасть в пустую бутылку.
Я еле сдерживала смех. Лев всегда говорил вместо «пописать» «посикать», от чего мы на протяжении всех трех месяцев хохотали, как будто каждый раз слышали это впервые.
– Потом сказал, что скоро, – он потряс бутылкой из-под виски со своей мочой, – скоро это будет предметом искусства, как, – помнишь, нам Тимур про это рассказывал? – как консервы с какашками какого-то художника.
«Лев, ты на самом деле Толстой», – подумала я, но не стала его перебивать.
Как у него, такого безразличного ко всему, выходит так забавно описывать чей-то творческий кризис, который на самом-то деле очень печален?
– Вот. Потом мы много пили еще. Не из той бутылки, конечно. Она была пустая. В смысле, до того, как он туда посикал, там уже ничего не было. Потом – не пустая, но мы оттуда не пили.
– А как он тебе рассказал про Аду?
– Про ад?
– Про Аду. Ту девушку.
– А! Мы говорили про смерть. Адам сказал, что ему не совестно убивать. Но он стал бы это делать только ради искусства, которое задержит его на века. Что зачем бессмысленно пачкать руки, если это не будет известно всему миру, как невероятное творение. Потом он сказал: «Я убью тебя, а потом себя». Я испугался. Он посмеялся надо мной и сказал, что он не ко мне обращался. Что его сокровище, его арт-объект спрятан на острове. Он только что вернулся оттуда. «Видишь, какой я сегодня?» – «Разбитый?» – спросил я. Он вдруг разрыдался. Говорит, что она заставляет его покончить с ними, называет его трусом. Вот такие пирожки. Это так моя бабушка говорила.
– Знаешь, почему я у тебя про эту фразу спросила?
– Ой, мне неинтересно на самом деле. Наверное, что-то подобное она и с Антоном вытворяет. У меня от таких страстей голова начинает болеть. Как-нибудь потом расскажешь. Или напишешь роман. Я буду читать, что ты напишешь. Честно. А ты?
– Я тоже. С самого первого тома.
– Там можно читать с четвертого, а потом вернуться к первому, как в «Звездных войнах».
Глава 38. Антонио Гауди. «Искупительный храм Святого Семейства»
Ближе к утру меня разбудил Антон – дождь прекратился. Дозвониться до рыбака и до американцев с лодкой он не смог, но предположил, что рано утром все рыбаки отправятся за уловом – мы обязательно кого-нибудь наймем.
Ехать и хотелось, и было страшно. Наши сборы напоминали сон – все так сумбурно, суетливо. Тем более что все происходило на фоне поворотной точки ночи, когда она отступала. Если бы для помутнения рассудка нужно бы было выбрать время суток – то это была бы граница ночи и утра. В это время все кажется нереалистичным и возможным одновременно. Я редко с кем-то ночевала, но когда такое случалось, чувствовала максимальное доверие и была очень искренней.
«Трогательно искренней, – как-то сказал Сашка после нашего ночного разговора. – Я даже чуть не всплакнул».
Антон закинул в рюкзак бутылку с водой, запасную футболку («Для Ады, наверное», – подумала я и не стала спрашивать), зачем-то компас, потом вспомнил о чем-то еще и отправил меня за еще одной бутылкой воды на кухню.
Мы поднимались по лестнице к воротам уже в грязноватой дымке утра.
– Блин! Они сейчас разъедутся! Во сколько там рыбаки уезжают? В 5–6 утра?
– В это время уже рыбацкие рынки открываются, а они возвращаются с уловом.
– О, значит, поймаем того, кто вернулся! – сказал Антон у ворот, но тут же выругался – у ворот стоял Адам.
– Меня поймаете? – Он был или пьяным, или под чем-то: расслабленная улыбка, рассеянно бегающие глаза, как кошка, которая быстро отвлекается на что-то другое.
Я даже не старалась прятать свой взгляд, рассматривая его ногти и футболку в поисках пятен крови, – вряд ли он заметит мое внимание в таком состоянии.
– Нет, мы… Я обещал Розе покатать ее на кораблике по бухте. Но была гроза и…
Адам махнул рукой: «Ага, покатай» и сел у ворот. Он прикрыл глаза и, кажется, задремал.
Антон присел и стал оглядывать ногти на руках Адама, перекрещенных на коленях. Они были чистыми, неровно отросшими, но с белыми полосочками, без черной линии горизонта.
– Идеально чистые, – шепнул мне Антон, поднявшись с колен. – Как будто отмывал специально.
– Но ни одного пятна на одежде.
– Это ни о чем не говорит. – Он снова присел и стал рассматривать темно-синюю футболку Адама. Футболка была чистой, даже без разводов от соли и пота. – Она новая, – одними губами шепнул Антон, повернувшись ко мне.
Но тут проснулся Адам. Он так резко открыл глаза, что я вскрикнула. Антон дернулся, но Адам схватил его за горло и стал душить с какой-то демонической яростью. Его темные глаза были совсем черными, как будто без зрачков. Лицо Антона моментально покраснело, а мышцы на шее напряглись так, что казалось –
