Шрифт:
Закладка:
С великим тщанием искал я обратный путь по приметным барханам и редким источникам и уже решил, что приближаюсь к оазису и вот-вот опять увижу тихо колышущиеся пальмы и сверкающий родник возле домика Нерии, но передо мной лежали все те же песчаные просторы, и одинокий унылый ветер бесцельно рисовал и вновь стирал никому не нужные узоры. Я бросался то в одну сторону, то в другую, и казалось, сейчас настигну убегающий горизонт, но не нашел ни единой пальмы, ни единой травинки, напоминающей тот благодатный луг, где мы лежали и где бродили с Нерией; и если попадались на моем пути источники, их затхлая вода не могла сравниться с хрустальной сладостью родника, из которого мы пили вместе…
Не знаю, сколько раз с тех пор солнце пересекло медный небосвод пустыни и сколько раз луна склонилась к закату над озерами обманчивых миражей. Но я все ищу тот оазис и оплакиваю час беспечного безумия, когда отринул его райское совершенство. Как видно, никому не дано дважды вдали от бед и тревог обрести счастье и защиту, какие я познал с Нерией давным-давно. Увы тому, кто это счастье покинул, став добровольным изгнанником из невозвратного Адна. Для него отныне есть только угасающие воспоминания, муки и иллюзии пройденных лиг, безжизненные пески, на которые не падает тень зеленого листка, а у воды в источниках привкус пламени и безумия…
Странник умолк; все мы молчали, и никому не хотелось подать голос, но каждый вспоминал про себя лицо той, к кому вернется, когда караван окончит свой путь.
Потом мы уснули и думали, что странник тоже забылся сном. Однако, проснувшись перед рассветом, когда рогатый месяц стоял низко над песками, мы увидели, что и человек, и верблюд исчезли. А вдали, в призрачном лунном свете, неясная тень переходила с одного бархана на другой, подобно призраку, вызванному лихорадкой. И показалось нам, что у этой тени очертания верблюда с всадником.
Пейзаж с ивами
Картине было больше пятисот лет; время не изменило ее, лишь тронуло оттенки мягкой теплотой, присущей давнему прошлому. Великий художник династии Сун написал ее на шелке тончайшего плетения и укрепил свиток на умбиликах черного дерева, с серебряными навершиями. Двенадцать поколений предков Ши Ляна бережно хранили картину. И не меньше праотцев ценил ее сам Ши Лян – как и все его предки, человек ученый, поэт, большой ценитель искусства и природы. Часто в мечтательном или особо медитативном настроении он разворачивал свиток и любовался прелестной идиллией с чувством, какое испытывает отшельник, удаляясь в потаенную, окруженную горами долину. Это хоть немного утешало его среди шума и суеты императорского двора, где он занимал весьма почетную должность; Ши Лян не был рожден для такой жизни и, будь его воля, предпочел бы, подобно древним мудрецам, предаваться философским раздумьям где-нибудь в лесной глуши.
На картине был изображен пасторальный пейзаж невероятной, безупречной красоты. На заднем плане высились горы, еще окутанные постепенно редеющим утренним туманом; на переднем плане бурный ручей сбега́л в спокойное озеро, а по пути его пересекал простенький бамбуковый мостик, милее любого роскошно изукрашенного лакированного моста. За ручьем на берегу озера зеленели ивы – ничего более восхитительного не видели в этом мире, разве только в мечтах или в воспоминаниях. Несравненного изящества, невыразимо прекрасные, колыхались они, подобные ивам в даосском раю Шоу Шань, и зеленые их ветви свисали, как свисают распущенные волосы женщины, когда она склоняет голову. Из-за деревьев проглядывал крошечный домик, а по бамбуковому мостику шла девушка в бело-розовом, как пион, одеянии. Отчего-то картина эта была больше, чем пейзаж, подлинный или нарисованный, – в ней жило очарование безвозвратно утраченного, о чем тоскует сердце. Должно быть, художник подмешал к своим краскам провидческий ирис снов и воспоминаний и слезы давней печали, слаще, чем вино.
Ши Ляну казалось, что он знает этот пейзаж лучше всякой действительности. Каждый раз, глядя на картину, он будто возвращался домой после долгих странствий. В этом укромном уголке, в прохладной тени, он неизменно находил прибежище от дневной усталости. И хотя он был аскетического склада, не женат и не искал женского общества, присутствие девушки в пионовом наряде нисколько ему не мешало. Даже напротив, миниатюрная фигурка с ее неземным обаянием была неотъемлемой частью пейзажа, столь же необходимой для его совершенства, как ручей, ивы, озеро и далекие горы в клочьях тумана. Она как будто составляла компанию Ши Ляну, когда он воображал, что отдыхает в домике или бродит под зелеными нежными ветвями.
Сказать по правде, ему было необходимо такое убежище и сочувственная душа рядом, пусть даже иллюзорные. Он был одинок; у него не было ни друзей, ни родных, кроме младшего брата шестнадцати лет по имени По Лун. Семейное состояние за несколько поколений пришло в упадок. Ши Лян получил в наследство множество долгов, а денег очень мало и почти никакого имущества, за исключением бесценных произведений искусства. Жизнь его была печальна под гнетом болезней и бедности; большую часть жалованья, которое ему платили при дворе, уходила на уплату фамильных долгов, а оставшегося едва хватало на повседневные расходы и на обучение брата.
Ши Лян был уже не молод, когда выплатил последний долг и почтенная душа его возрадовалась, но тут грянула новая беда. Безо всякой вины из-за коварных ухищрений завистливого ученого собрата Ши Лян вдруг лишился должности и остался совершенно без средств к существованию. Немилость императора принесла ему незаслуженный позор, и найти другую должность оказалось невозможно. Чтобы добыть деньги на самое необходимое и дать возможность брату продолжать учебу, пришлось одно за другим продавать бесценные сокровища – старинные резные изделия из нефрита и кости, редчайшие фарфоровые статуэтки и картины из фамильной коллекции. Каждую вещицу Ши Лян отрывал от сердца, терзаясь стыдом, словно отдавал их на поругание, – так может чувствовать только истинный ценитель, посвятивший всю свою душу прошлому и памяти
