Шрифт:
Закладка:
Наконец платформа достигла цели. Над иссеченным горизонтом показалась башня, где удерживали «Алкиону». Скоро стало видно, что башня угрожающе клонится набок и вот-вот рухнет. Нижние этажи прошила трещина, которая расширялась на глазах, а равнина вокруг волновалась, будто море. Джаспер посадил платформу на крышу рядом с космическим кораблем. Вокруг бестолково бегали тлунги; некоторые дрались с организмами, успевшими взобраться на самый верх через бесчисленные залы и галереи. Но земляне, не глядя по сторонам, спрыгнули с платформы и один за другим вскарабкались по стальному трапу на свой эфирный корабль.
Вольмар поднялся последним. Едва он закрыл за собой люк, крыша здания накренилась, будто нос тонущего фрегата.
– Скорее! Запускайте двигатели! – крикнул Вольмар.
Следующие полминуты прошли в мучительной неизвестности. Джаспер завел моторы и стиснул рукоятку управления. Если корабль все еще в плену магнитной силы, которая притянула его сюда, они сейчас рухнут вместе с башней и всем ее населением и разобьются вдребезги. Но если силовая установка вышла из строя, они еще могут спастись.
К невероятному облегчению команды, «Алкиона» взлетела легко, как прежде. Она поднялась над башней, и в этот миг вся равнина начала рушиться, будто красная планета сминалась, выеденная изнутри. Из пропасти в сотни миль шириной раздавались такие звуки, словно там разлетались на куски целые миры. «Алкиону» неумолимо затягивало в огромную воронку ревущих и беснующихся стихий, и вдруг все накрыла волна тьмы – но то была не тьма, а багровая туча неизвестной природы. Туча окутала эфирный корабль целиком, залепила иллюминаторы, и команда больше не видела, что происходит снаружи. Они уже потеряли надежду, и тут внезапно посветлело. Корабль вырвался из багровой тьмы и теперь взмывал к холодному свету Полярной звезды. От искусственного купола не осталось и следа; глядя вниз, на покинутую планету, земляне увидели, что багровое облако оседает на разбитую, всю в провалах и трещинах поверхность. Уже различались обломки разрушенных гор и зданий, а между ними корчились в дьявольской пляске витые столбы безжизненной тусклой пыли, чтобы в конце концов укутать медным саваном умирающую планету.
Рассказано в пустыне
Из огненной печи пустынного заката возник он перед нашим караваном. Словно изможденная тень, он и его верблюд единым силуэтом то появлялись над золотыми гребнями дюн, то исчезали в ложбинах, где копились вечерние сумерки. Когда он спустился к нам с последнего бархана, мы уже готовились к ночлегу – ставили ряды черных шатров и разводили костры.
Человек и дромадер походили на две мумии, что не могут обрести покой в подземельях смерти и блуждают, подгоняемые незримым стрекалом, с тех времен, когда впервые разделились город и пустыня. Лицо человека иссохло и почернело, будто обожженное тысячью факелов; седая борода была цвета пепла, а глаза – тускло тлеющие угли. Одежда – лохмотья древнего мертвеца, добыча мародерствующих вурдалаков. Его верблюд, изъеденный молью тощий скелет, мог бы возить души про́клятых по горестному их пути в царство Иблиса.
Мы приветили его во имя Аллаха, разделили с ним трапезу – финики, и кофе, и вяленую козлятину; а потом все уселись в кружок под звездами, что теснились в небесах, и странник рассказал нам свою повесть. Голос его словно вобрал в себя одиночество, причудливые и безутешные дрожащие переливы пустынного ветра, что бесконечно обшаривает выжженные солнцем горизонты, ищет и не может найти плодородные, полные пряных ароматов долины, которые навсегда потерял.
О моем рождении, молодых годах и прозвании, под каким я был известен и, быть может, славен среди людей, ныне говорить бесполезно: те дни от нас далеки, как дни царствования Аль-Рашида, рассыпались прахом, как дворец Соломона, построенный ифритами. На базарах и в гаремах моего родного города ни одна душа меня не вспомнит, а если кто и произнесет мое имя, оно прошелестит слабым отзвуком, еле слышным эхом, что никогда не повторится вновь. Да и мои воспоминания угасают, как костры давно минувших странствий, когда их заносят песком осенние бури.
Но хоть никто и не помнит моих песен, когда-то я был поэтом – и, как другие поэты в расцвете лет, воспевал вешние розы и осенние листья, перси мертвых королев и уста живых виночерпиев, звезды, что странствуют в поисках сказочных островов, и караваны, что стремятся к ускользающим горизонтам. И вечно тревожила меня неизъяснимая тоска юности и поэзии, и не было ей ни имени, ни покоя. И я оставил город своего детства, мечтая о других городах, где вино и слава слаще и женские губы желанней.
Отправился я в путь с веселым шумным караваном в месяц, когда цветет миндаль. Богаты и отважны были купцы, мои спутники, и хотя любили они золото и украшения из слоновой кости, ковры, и дамасские клинки, и ливанские благовония, но полюбили и мои песни и готовы были слушать их без устали. И хотя путь наш был долог, мы развлекали себя балладами и рассказами и похитили у времени многие дни и у расстояния – многие лиги, как умеет одно лишь дивное чародейство пения. И купцы рассказывали мне о далеком блистательном городе, куда мы направлялись, а я слушал о его роскоши и всевозможных усладах и грезил, не замечая, как безводные барханы исчезают вдали за спинами наших верблюдов.
Увы! Не суждено нам было увидеть прекрасный город, и его золоченые купола над зеленью райских кущ, и перламутровые минареты у нефритовой воды. В тесной ложбине между барханами нас подстерегли свирепые кочевники; мы доблестно сражались, но они подрезали сухожилия нашим верблюдам, и сразили нас копьями, и забрали тюки с товаром. Нас посчитали убитыми и оставили на поживу пустынным стервятникам.
Спутники мои в самом деле были убиты, а я с глубокой раной в боку лежал между мертвых, словно и на меня пала гробовая тень Азраила. Но когда разбойники ушли, я кое-как перевязал кровавую рану обрывками одежды
