на вертеле мясо предназначалось для завтрашнего изнуряющего путешествия через подозрительно опустевшую Великую Сушь, для двадцать четвертого дня из тех, когда путники ощущали себя покинутыми всем миром, последними оставшимися в живых, мучимые от страха, что Равнодушный Бог уже не столь равнодушен. Не оказались ли мы единственными забытыми уцелевшими после постигшей мир праведной кары? Что ж, не исключено, хотя вряд ли, подумал я, глядя на ногу над огнем.

— Ну вот, с Ордигом и Арпаном покончили, — сказал Тульгорд Виз. — Вопрос в том, кем мы будем питаться завтра?

Поскольку пиршество критиков являлось именно тем, чем являлось, творцу, которому оно было посвящено, предначертывалось дать им не только удовлетворение эстетическое, но и насыщение физическое. Точнее говоря, творец должен был умереть. И все знали, что он умрет. Иначе и быть не может. Руки и ноги лежат неподвижно, не пробуя сопротивляться. Рот расслаблен, не пытаясь увещевать (или, что еще хуже, блистать порочным остроумием). Тело шевелится лишь от пинка ногой, затем вновь безвольно опадая на землю. Любые тычки и щипки не вызывают реакции. После всех этих проверок субъект считается наконец готовым к свежеванию, потрошению и разделыванию. Дозволяются внезапные приступы обожания, вполне приемлемы и достойны похвалы уважительные высказывания. И затем наступает момент признания, например: «Я признаю, что этот творец мертв и тем самым заслужил право именоваться гением, а любая слава, которой он достиг при жизни, теперь возрастает вдесятеро и более». Словом, пиршество критиков во всей своей красе.

Первым на эту тему (на какую? Да на ту самую!) заговорил рыцарь Здравия Арпо Снисход. Предшествовавшее тому обсуждение лошадей и мулов оказалось бесплодным, не принеся удовлетворения никому. Все припасы сложили вместе, и оказалось, что их слишком мало. У всех сводило живот.

— В этом мире слишком много людей искусства, с чем вряд ли кто-либо станет спорить. — Арпо Снисход положил ладонь на рукоять одного из своих мечей, добавляя весомости произнесенным словам (ибо толпа творцов вдруг начала проявлять признаки внезапной тревоги). То мгновение, когда еще можно было возразить, миновало безвозвратно. — Поскольку мы — негемотанаи, чья цель более чем справедлива и чьи помыслы в равной мере суровы и чисты, приходится честно признать, что без наших отважных и преданных лошадей нам просто не обойтись. Точно так же совершенно ясно, что экипаж данток не сможет двигаться дальше без мулов, и потому нам ничего не остается, как повернуться лицом к суровой действительности.

— Хотите сказать, нам придется кого-то съесть? — задал я вопрос — не потому, что был настолько уж туп, но желая побыстрее перейти к сути (наверняка вы по ходу повествования уже заметили за мной подобную склонность). Моим девизом всегда было «Говори прямо».

В ответ на мои слова Арпо Снисход лишь нахмурился разочарованно. Кто из творцов задает подобные вопросы? Кому из них недостает интеллектуальной утонченности, чтобы погладить по шерстке котенка эвфемизма? Если не принять условия игры, не будет никакого удовольствия. А в чем в данном случае состоит удовольствие? Естественно, в самооправдании убийства — разве может быть что-то приятнее?

Первым подыграл Крошка Певун, едва заметно ухмыльнувшись и глядя поросячьими глазками на несчастных творцов, которые уныло сбились в кучу, будто овцы в загоне в ожидании мясника.

— Но с кого мы начнем, Снисход? От жирных перейдем к тощим? От несносных к бесполезным? От уродов к красавцам? Нужна какая-то система отбора. Блоха?

— Угу, — согласился Блоха.

— Мошка?

— Угу, — согласился Мошка.

— Услада?

— Хочу того, с бритой головой.

— Съесть первым?

— Что?

Крошка яростно уставился на меня:

— Я тебя предупреждал, Блик.

В разговоре с головорезом рано или поздно наступает момент, когда любое произнесенное слово становится оправданием для насилия. Важно не само слово и даже не содержание беседы. Собственно, ничто в мире за пределами толстого черепа и заполняющей его мутной субстанции не имеет значения. Нет ни причины, ни следствия. Просто щелкает некий механизм, отсчитывая мгновения до взрыва. Срок предопределен, процесс необратим.

Я обреченно ждал, когда Крошка Певун взорвется от злости.

Но вместо этого послышался голос Услады:

— Пусть они рассказывают истории.

Стек Маринд презрительно фыркнул, что вполне можно было засчитать как первый поданный голос.

Крошка моргнул, потом еще раз. Видно было, как на его зверской физиономии собираются тучи сомнений, но его ухмылка тут же сделалась шире, разгоняя их прочь.

— Блоха?

— Угу.

— Мошка?

— Угу.

— Рыцарь Снисход, ты согласен?

— Я для тебя «сударь».

— Надо понимать это как «да»?

— Думаю, так и есть, — сказал Блоха. — Мошка?

— Угу, это точно значило «да».

В это мгновение в возникшее естественным образом пространство между негемотанаями и людьми чистого искусства (к которым в данный момент я счастливо причислял и себя тоже) шагнул Тульгорд Виз, Смертный Меч Сестер. Надув щеки, он смерил взглядом всех собравшихся, включая проводника, чье имя от меня ускользает, Муста, Пурси Лоскуток и Свиту (несчастный Апто еще не появился). Можно было бы предположить, что Тульгорд намеревался утвердить свое превосходство как окончательный арбитр по данному вопросу (да, именно по этому), но, естественно, он, как и все, обладал лишь одним голосом, так что, возможно, перед ним возникла моральная дилемма. Он явно чувствовал потребность оправдать то, что должно было произойти, а кто, как не Тульгорд Виз, мог быть лучшим судьей в вопросах этики?

А что жертвы?

Ответ столь же быстр, и его легко найти в арсенале легкомыслия, доступном каждому, кому нечего терять, но есть что приобрести. С каких это пор этика торжествовала над силой? Спор был столь неравным, что никто не пожелал занять сторону проигравших. Соответственно, позиция Тульгорда была встречена с заслуженным безразличием — подробность, которая полностью ускользнула от него самого.

Таким образом, определилась еженощная процедура: нам, творцам, приходилось петь, чтобы не стать ужином. Увы, по иронии судьбы самая первая жертва так и не успела ничего поведать, посмев преступно возразить со всем ужасом человека, всегда оказывавшегося последним в любых детских забавах (а некоторые воспоминания, как вам известно, остаются с нами на всю жизнь):

— Да сожрите вы лучше этих клятых лошадей!

Но Арпо Снисход покачал головой.

— Голосование закончено, — сказал он. — Как согласится каждый уважающий себя рыцарь, его конь куда ценнее любого поэта, барда или скульптора. Все решено. Лошадей никто есть не станет.

Он сердито нахмурился, как обычно бывало после любого его высказывания:

— Но это же просто…

Можно не сомневаться, что безымянный творец намеревался произнести