На мой взгляд, эта история стоила того, чтобы ее украсть, — я хорошо ее знал. Собственно, я знал даже поэта, чью версию сейчас излагал Калап. Стенла Тебур из Арэна, проживший всего тридцать три года, сумел создать десяток эпических поэм и около двадцати «историй у костра» (или «историй для сада», так их называли в Арэне, где давно позабыли о столь идиллических сценах, как сидение вокруг костра под небом, незамутненным городскими дымами, при свете звезд). Как мне рассказывали, алтарем, на котором поэт испустил последний вздох, стали грязные булыжники позади храма Огни, и вздох этот скорее походил на хрип, густо пахнущий перегаром. Жизнь этого молодого человека унесли алкоголь и д’баянг — таковы соблазны творцов, которым редко удается избежать столь роковых ловушек. Увы, Стенлу Тебура погубила вовсе не слава (ибо осмелюсь утверждать, что смерть в расцвете славы вовсе не столь трагична, как может показаться, поскольку утраченный потенциал бессмертен; куда печальнее узнать, что жизнь того, кто был когда-то знаменит, закончилась в безвестности). Бедняга сдался, оставив попытки осаждать высокие защищенные стены крепости признания, обороняемые легионами пресыщенных посредственностей и изнеженных светил. Злобное неприятие с их стороны сокрушило его дух, и он начал искать утешения в бесчувственном забвении, которое в конце концов и нашел.

— За какое же ужасное преступление ее столь жестоко изгнали из собственного племени? — продолжал цитировать слово в слово Калап, впечатляя меня своей памятью. — Ветер завывал голосами тысячи духов, оплакивая судьбу прекрасной девы. Льющиеся с неба слезы утратили живое тепло, опускаясь подобно снежным хлопьям. Огромные стада ушли к краям долины, спасаясь от ветра и его жуткого печального воя. Несчастная девушка скорчилась в комок, умирая в одиночестве.

— Но почему? — вопросила Пустелла, заслужив злобные взгляды Ласки и Глазены Гуш, потому что, проявив интерес к истории, которую рассказывал не Красавчик Гум, она совершала таким образом страшную измену, и даже сам Великий Творец хмуро на нее посмотрел. — Почему бедную девушку все бросили? Это же зло! Ведь она была добра, чистосердечна и невинна — иначе и быть не могло! О, до чего же ужасная у нее судьба!

Калап поднял руку, будто держа в ней позаимствованную мудрость:

— Скоро, милая, ты все узнаешь.

— Не хочу долго ждать! Не люблю длинных историй. Где действие? Ты уже и так слишком долго тянешь.

Услышав это критическое замечание, Ласка, Глазена и Красавчик разом кивнули.

Как можно столь мало доверять тщательно излагаемой истории? Что дает спешка, кроме одышки и глупостей? Важные подробности? «Да кому это надо?» — кричит хор мух-однодневок. Размеренный темп и плотная основа, в которую вплетается сюжет? Какая разница? Быстрее прожевывай и переходи к следующему, сплевывая на ходу! Глядя на молодых, я вижу поколение, которому недостает смелости зайти глубже чем по щиколотку, и наблюдаю, как они гордо и надменно стоят на узких берегах неведомых морей — называя это жизнью! Да, знаю, это лишь стариковское брюзжание, но я до сих пор вижу Пустеллу и ее широко раскрытые глаза идиотки, слышу нетерпеливое причмокивание и судорожное дыхание молодой женщины, готовой задохнуться от спешки, лишь бы ее разум поскорее унесло… куда-нибудь. Быстрее, быстрее, спотыкаясь на бегу… только бы ничего не упустить!

— Неужели она так и будет лежать там, пока не умрет, — спросил Калап, — безымянная и неведомая? Разве это не величайшая трагедия всех времен — сгинуть в безвестности, покинуть этот мир никем не замеченной? Мухи уже ждут, чтобы отложить свои яйца. Мотыльки-накидочники порхают, будто листья на близлежащих ветвях, а в небе медленно растут крошечные точки ледяных стервятников, неся конец всему. Но это лишь неразумные спутники смерти, и не более. Их голос — шорох крыльев, щелканье клювов и треск челюстей насекомых. Воистину, эпитафия не от мира сего.

Стек Маринд, хромая, подошел ближе к костру и подбросил в него подобранную где-то ветку. Пламя лизнуло сероватую кору, и та пришлась ему по вкусу.

— Нам придется вернуться назад, обгоняя холодное солнце весны, к еще более холодному солнцу зимы, и мы увидим перед собой горстку хижин из натянутых на кости и бивни тенагов толстых шкур бхедеринов. Стойбище расположилось не на самых высоких холмах над долиной и не на берегах потока талой воды в самой долине — нет, оно жмется к выходящей на юг террасе на склоне долины, примерно на половине его высоты. Сюда не задувает яростный ветер, и земля под ногами сухая, поскольку влага стекает в болотистый грунт по берегам потока. Имассы прекрасно разбирались в подобных вещах: возможно, обладали врожденной мудростью, и им не требовалось учиться, а может, они еще не перестали быть единым целым с матерью-землей, владея драгоценными тайнами гармонии и используя только то, что им было дано…

— Давай уже дальше! — заорала Пустелла. Слова прозвучали неразборчиво: женщина была занята тем, что обгладывала жареную кисть руки. Выплюнув одну косточку, она сунула в рот другую. Глаза ее блестели, будто пламя свечи, пробужденное дыханием пьяницы. — Какое-то дурацкое стойбище, и ладно. Хочу знать, что было потом. Давай рассказывай!

Калап кивнул. Никогда не стоит спорить со слушателями.

Что ж, возможно, он и впрямь так считал. Что касается меня, то после долгих размышлений я бы сформулировал это следующим образом: если слушатель несносен, несведущ, туп, склонен к оскорблениям, задирает нос или пьян, то, на мой взгляд, он законная добыча рассказчика, и, если он желает бросить тому вызов, не стоит удивляться, если упомянутый рассказчик разделает беднягу с хирургической точностью. Вам так не кажется?

— Имассы в том стойбище страдали от суровой зимы. Их охотники почти ничего не могли добыть, а большие стаи птиц должны были появиться лишь через несколько недель. Многие старики ушли в белую даль, чтобы спасти жизни своих детей и внуков, ибо зима говорила им на тайном языке, который понимают лишь много пожившие на этом свете: «Белый снег и холод станут старцу смертным ложем». Так говорили их мудрецы. Но даже несмотря на эти жертвы, остальные слабели с каждым днем. Охотники не могли забираться столь далеко, как прежде: усталость вынуждала их возвращаться. Дети начали есть шкуры, согревавшие их по ночам, и среди них свирепствовала лихорадка.

Девушка поднялась на высокий хребет над стойбищем, собирая оставшийся с прошлой осени мох там, где ветер унес снег, и первой увидела приближающегося незнакомца. Он шел с севера, одетый в тяжелые шкуры тенагов. За его левым плечом торчала длинная костяная рукоять меча. Голова мужчины