Предполагалось, что восклицание «о горе!» должны эхом повторить восторженные слушатели, отмечая таким образом завершение каждой строфы. Увы, никто не был готов участвовать в этом, и не странно ли, насколько легко спутать друг с другом смех и рыдания? Яростно дернув струны, Борз Нервен продолжал:

Но в самом ли деле их дочь умерла?Что за страшную тайну хранилГроль-Король в темной башне,В самом сердце державы своей отдаленной?Ладно, я вам скажу, что случилось:Украли у Гроля красавицу-дочь,Ту принцессу, которую звали…Пропалла.Пусть всем станет известна история эта,Я спою о Пропалле,Несравненной наследнице ГроляИ супруги его Долговласки…Прекрасны были у Пропаллы плечиИ королевские ее ресницы,И сладкая корона нежных губ…

Последние две строки добавил я сам. Просто не смог удержаться, так что, прошу вас, не обращайте внимания.

Прекрасны были плечи у Пропаллы,Похищенной владыкой королевстваЗа дальними горами и озерамиВ Пустыне Смерти,Где не жил почти никтоИ не надеялся там выжить,Хотя надеждой живы мы…

Ну вот, опять…

Король тот звался Прыг.Монарший меч его был вдвое выше самого,Доспехи словно сделаны из камня.Жесток его был облик, злобен взгляд,Когда тайком он озеро средь ночи переплылИ взобрался́ на башню, чтоб украстьПропаллу милую и нежную — о горе!

— О горе! — воскликнула Свита, и даже Пурси Лоскуток улыбнулась поверх кружки, из которой украдкой прихлебывала чай.

Но она и сама его страстно ждала:Хоть и был он жесток, но безмерно богат,Тот, кто правил своим королевством средь гор!Так что вовсе не крал он прекрасную деву —Вместе уплыли Пропалла и Прыг!

И тут начался сущий хаос. Борз с такой силой вдарил по струнам лиры, что одна из них порвалась, угодив ему прямо в глаз, левый. Арбалет Стека, проклятьем которого был чересчур легкий спуск, случайно выстрелил, вогнав стрелу в правую ступню охотника и пригвоздив ее к земле. Пурси прыснула в костер чаем, оказавшимся странно горючим, и Апто, которому опалило брови, скатился со служившего ему сиденьем камня, врезавшись головой в кактус. Проводник судорожно размахивал руками, пытаясь вздохнуть. Свита превратилась в клубок спутавшихся рук и ног, под которым барахтался Красавчик Гум. Тульгорд Виз и Арпо Снисход хмуро наблюдали за происходящим. Что касается Крошки Певуна, видны были только подошвы его сапог. Мошка внезапно поднялся и сказал Блохе:

— Кажется, я обоссался.

Благодаря столь экстраординарному выступлению Борз Нервен пережил двадцать третью ночь, и ему предстояло прожить также и двадцать четвертую вместе со следующим за ней днем. А когда он попытался объявить, что еще не закончил свое повествование, я закрыл ему рот ладонью, задавив в зародыше слова. Разве я не говорил, что милосердие знает тысячу обличий?

Безумие, говорите? Мол, мне не следовало столь отважно сдерживать самоубийственное стремление Борза Нервена выложиться до конца? Но хотя уверенность в себе — странная вещь, мне она вовсе не чужда. Я прекрасно знаю все ее стороны. Не требуется особой проницательности, чтобы отметить свойственное мне чутье, ибо вот он я, перед вами, древний старик, однако до сих пор живой. Но может, я в чем-то вас обманываю, приписывая подобные качества себе молодому? Вполне логичное предположение, хотя и ошибочное во всех отношениях, поскольку уже тогда мое самообладание было подобно знамени, крепко вправленному в прочный камень и неподвластному любым, даже самым яростным бурям в мировых течениях. Именно оно сослужило мне столь хорошую службу наряду с моей прирожденной сдержанностью.

Когда все пришли в себя и Борз Нервен, шатаясь, удалился за камни, дабы проблеваться, свое повествование начал Калап Роуд. Руки его дрожали, будто подвешенная к дереву рыба. У него явно перехватило горло и изо рта вырывались писклявые звуки. Глаза выпучились, словно стремящиеся покинуть клоаку морской черепахи яйца. Ощущение несправедливости, каковой являлась полученная Борзом Нервеном отсрочка, превратило его лицо в искаженную злобой маску, все черты которой дергались в нервном тике. Слишком тяжким оказался для бедняги страшный выбор — либо заводить свою песню, либо умереть. Казалось, будто все упущенные моменты его жизни, творческие поражения, преграды и недостигнутые высоты разом обрушились на него, угрожая утопить в бездне отчаяния.

Он походил на загнанную в угол мышь: стены слишком высоки, в полу ни единой щели и остается лишь скалить крошечные зубы в тщетной надежде, что грозно нависший над тобой убийца на самом деле сделан из ваты. До чего же отчаянно защищается жизнь! Вполне хватило бы, чтобы разбить сердце даже посаженного на кол. Но все мы знаем, насколько безжалостен современный мир и как он наслаждается беспомощностью других. Дети отрывают крылышки насекомым, а когда вырастают, разбивают чужие головы и пишут ругательства на стенах общественных зданий. Упадок подстерегает нас со всех четырех сторон, продолжая оплакивать трагическую гибель луны. Сжалимся же над мышкой, ибо мы и сами не более чем такие же мышки, загнанные в угол бытия.

Калап Роуд в отчаянии понял, что единственная его надежда выжить — это нагло украсть слова великих, но малоизвестных творцов. К счастью, Калап провел всю жизнь в тени гениев, обреченных исчезнуть в каком-нибудь заброшенном переулке (что зачастую он же сам и подстраивал: слово тут, приподнятая бровь там, едва заметный кивок и так далее. Естественно, задача посредственностей состоит в том, чтобы полностью истреблять лучших, но сперва ободрать их насколько можно). Итак, проникнувшись позаимствованным вдохновением, Калап Роуд собрался с духом и, внезапно обретя полное спокойствие, глубоко вздохнул.

— Придвиньтесь же ближе и выслушайте, — начал он в формальной манере почти полувековой давности, — эту историю, повествующую о людской глупости, подобно многим подобным историям, к великой печали как мужчин, так и женщин. В древние времена, когда в горных крепостях восседали одетые в шкуры великаны, сжимая в кулаках древки боевых копий, когда на широких равнинах лежали, подобно мертвецам, ледники, высасывая жизненные соки из делающихся все глубже долин, когда сама земля рычала, словно голодный медведь весной, медленно умирала в одиночестве женщина из народа имассов, изгнанная из своего племени, скорчившись в тени оставленного ледником валуна. Ее бледную кожу покрывали поношенные залатанные шкуры, и она собрала вокруг себя густой мох и лишайник, чтобы защититься от пронизывающего ветра. И хотя некому было тогда бросить на нее взгляд, она была прекрасна настолько, насколько могут быть прекрасны женщины имассов, сестры земли и талой воды, подобные внезапно раскрывающимся цветкам в краткий период оттепели. Ее волосы, заплетенные в девичью косу, были цвета чистого золота,