В конце концов Пурси Лоскуток обнаружила серый порошок, который подмешивала себе в вино, и порошок этот, столь счастливо уводивший ее от реальности, показал свою истинную сущность, оказавшись похитителем ее свободы.

Она намеревалась войти в знаменитый храм Равнодушного Бога в поисках благословения, какого не смог получить никто другой. Она верила, что ей это удастся, ибо собиралась танцевать и петь так, как не танцевала и не пела никогда прежде. Она готова была похитить у бога его равнодушие. Воистину готова.

Пурси Лоскуток не помнила, когда в последний раз чувствовала себя свободной, но ничего не желала так горячо, как свободы.

Увы, каждую ночь ее манил порошок.

Главным соперником Калапа Роуда был поэт Борз Нервен, взбалмошный, тщеславный и непростительно молодой. Вне всякого сомнения, он наслаждался тем, что старый негодник путешествует вместе с ним, поскольку Борзу страстно хотелось, чтобы Калап увидел его триумф в Фарроге. А если повезет, рассуждал он, то, возможно, это даже убьет старика.

Калап семь лет испражнялся на голову Нервену, пытаясь не дать тому подняться с загаженного пола, но Борз был не из тех, кого мог бы обескуражить дождь из помета. Он знал, что обладает талантами во многих областях, а там, где их недоставало, он мог заполнить пробелы бесстыдным хвастовством и ничем не обоснованным самодовольством. Усмешка вполне сходила за ответ. Кривая ухмылка могла перерезать горло на другом конце помещения. Нервен смотрел на Калапа, как смотрит волк на собаку, не понимая, как нечто подобное может иметь с ним общее происхождение, и будучи готовым в клочья растерзать это убогое существо при первой же возможности.

Истинный талант кроется в умении успешно маскировать собственный гений, а Борз считал себя мастером маскировки. В будущем его ждала слава, однако Нервен избегал даже малейшего намека на это, не давал никакого повода, чтобы на него мог наброситься, оскалив клыки, какой-нибудь критик или самонадеянный соперник. Пусть его пока что считают никем, но в Фарроге он покажет себя, и вот тогда они все увидят! Калап Роуд, эта плаксивая танцовщица Пурси Лоскуток, и Свита тоже…

Свита! И откуда только берутся те, кто с такой радостью готов отказаться от всех претензий на оседлую жизнь? Спешка, невнятные восторженные слова, блеск в глазах, безмозглое рвение комнатной собачонки, с которым набивается всякими мелочами тряпичная сумка, и все это с изяществом факира за кулисами, готовящегося выступить перед страдающим подагрой королем. Словно вихрь проносится по похожим на храмы комнатам — и прочь, прочь отсюда!

Приближающийся неприглядным галопом топот трех пар ног в мгновение ока сменяется мягкой женственной походкой, когда появляется предмет их обожания. Свита сопровождает Идеального Творца повсюду: на собраниях больших и малых, на публичных мероприятиях и в узком кругу. Они строят стены чудовищной неприступной крепости, каковой является самолюбие Идеального Творца. Они патрулируют ров, отгоняя прочь любые намеки на принадлежность к смертному роду, не считая самых сладостных. Они стоят на страже любых ворот, перекрывают любые шлюзы, создавая витраж с изображением радуги над идеальным профилем своего ненаглядного кумира.

Но не станем особо над ними насмехаться, ибо каждая жизнь сама по себе чудо и ни презрение, ни жалость не способствуют душевному здоровью, а зависть всегда может вырваться на волю в самый неожиданный момент. Так что предмету их беззаветного восторга придется подождать, пока свет нашего фонаря поочередно не выхватит из тьмы каждую из этих красавиц.

Для начала назовем всех троих по имени и отметим их характерные черты, что поможет нам различать дам в дальнейшем. Пусть первой станет Пустелла, которая прожила на свете двадцать три года и во всех подробностях помнит лишь четыре из них, с того мгновения, когда она впервые увидела своего обожаемого Идеального Творца, и до текущего момента нашего повествования. О первых девятнадцати годах у нее не осталось никаких воспоминаний. Родилась ли она? Были ли у нее родители? Любили ли они ее? Она не помнит. Братья? Сестры? Любовники? Дети? Ела ли она? Спала ли?

Ее темно-каштановые упругие волосы, завиваясь, ниспадают на плечи. У Пустеллы сросшиеся, но на удивление независимые друг от друга брови. Узкий, выступающий вперед нос несет застарелые следы любопытства, чрезмерного и опрометчивого. Рот невозможно описать, ибо он пребывает в постоянном движении, но выступающий подбородок свидетельствует об уверенности в себе. О теле под цветастыми одеждами нам не известно ничего. Достаточно сказать, что она прекрасно держится в седле и бедра ее почти не возвышаются над лошадиным крупом. Так что будем называть ее Пустелла — смазливый ротик.

Следующей будет Ласка, плохо владеющая всеми языками, включая и свой родной. Зато она прекрасно владеет искусством жеманно улыбаться, устраивая парады всевозможных поз, каждая из которых, увы, длится чуть дольше необходимого и вместе с тем недостаточно долго. Пока ты опускаешься в кресло, Ласка, до этого сидевшая скрестив ноги на шелковой подушке, поставив локти на колени и сплетя под подбородком длинные пальцы, словно удерживая его вес (и, вероятно, всего остального над ним тоже), внезапно лениво вытягивает длинную изящную ногу, закидывает назад голову и выбрасывает вверх руки, подчеркивая очертания грудей, после чего плавно, будто дым, поднимается на ноги, разворачивается кругом, показав прекрасные бедра и ягодицы, а затем опускается на ковер, и волосы ее, подобно щупальцам, падают на плечи, пока девушка подпирает одной рукой голову, в то время как другая (рука, не голова) пытается вернуть грудь в скудные чашечки лифа, который, судя по размеру и стилю, наша красавица носит с тех пор, как достигла зрелости.

Следует отметить, что зрелость у Ласки оказалась погребена под девственностью в глубокой могиле, давно засыпанной и заросшей высокой травой, от которой не осталось даже воспоминаний. Тем не менее ей всего девятнадцать лет. Волосы ее, колышущиеся, будто волны прилива, цвета меда, хотя концы их черны как уголь на длину пальца. Ее глаза могли бы стать предметом фантазий любого мальчишки того возраста, когда глаза что-то значат — огромные, с намеком на теплый, пахнущий благовониями будуар, где женщина в мгновение ока (или двух) превращается из подобия матери в нечто совсем иное. Скульпторы могли бы мечтать о том, чтобы воплотить образ Ласки в золотистом воске или податливой глине. Художники могли бы жаждать запечатлеть ее красоту на холсте или оштукатуренной стене, если не на потолке. Но подозреваю, что их страсть оказалась бы недолговечной. Может ли предмет вожделения оказаться чересчур притягательным? Сколько всего поз существует в мире и каким образом Ласка сумела