Шрифт:
Закладка:
Можно не сомневаться: мир людей искусства подобен запутанному лабиринту, населенному хорьками. Длинные, покрытые черным мехом тела снуют под ногами, кусая за пятки. Приходится танцевать ради славы, задирать юбки или протягивать руку за морковкой ради мгновенной радостной дрожи оттого, что тебя признали, или еще одного дня передышки от жестоко грызущего мира конкурентов. Под довольными улыбками, радостными кивками, похлопываниями по плечу и прочим кроется мрачная правда: нет никаких огромных масс зрителей, способных ублажить их всех. Сколь бы оскорбительным это ни казалось, вся аудитория состоит из пяти человек, четверых из которых сам творец прекрасно знает и не воспринимает их мнение хоть сколько-нибудь всерьез. А кто, спросите вы, тот пятый? Тот незнакомец? Тот всемогущий арбитр? Сие никому не ведомо. И это сущая пытка.
Но вот что известно наверняка: на одного обычного человека приходится слишком много творцов. И потому каждый поэт, каждый художник, каждый бард и каждый скульптор мечтает об убийстве. Лишь бы схватить покрепче эту корчащуюся рычащую тварь и швырнуть ее в толпу своих врагов!
В этом смысле те творцы, что присоединились к внушающей страх группе паломников, действительно нашли ответ на самые страстные свои молитвы. Сжальтесь над ними.
Но хватит сострадания. Поэт свил себе гнездо и вынужден теперь торчать в нем среди кишащих червей, заполняющих все трещины сомнений и развилки изменчивого таланта. Взгляните же на Калапа Роуда, старейшину творческого цеха Апломба, представители которого восседают на ненадежных жердочках высоко над усыпанным пометом полом клетки (естественно, золоченой). Это уже двадцать третье путешествие Калапа через Великую Сушь в муках вдохновения, но он пока что еще ни разу не завоевывал Мантию.
Его жизнь, долгая и несчастливая, уже приближается к столетнему рубежу. Можно даже утверждать, что Калап Роуд сам является Мантией, хотя никто не станет радостно прыгать от перспективы пригласить его к себе в дом, пусть даже на пару недель. Лишь жалкий набор алхимических средств, доступный богатым и отчаявшимся (как же часто оба этих понятия сплетаются в объятиях на одной и той же скрипучей кровати!), позволяет ему победить трех каркающих ворон — старость, смерть и тщеславие, и Калап Роуд остается полной надежды губкой, пахнущей миндалем, чесноком и желчью ящериц, — губкой, очищающей пыльную чашу.
Благодаря чудесным эликсирам и до отвращения крепкому здоровью Калап Роуд выглядит вдвое моложе своих лет, если не считать той жестокой злобы, неизменно сквозящей у него во взгляде. Этот человек до сих пор ждет признания своего поэтического дара (ибо даже в городе Апломбе он прославился вовсе не талантом, но жалким насилием, ударами в спину и грязными тайными махинациями, а стада прихлебателей обоего пола готовы, по крайней мере внешне, терпеть его капризы; и что хуже всего, несчастный Калап знает, что все это лишь обман). Хотя Роуд украл тысячу сонетов, десятки эпических поэм и миллионы умных мыслей, опрометчиво высказанных в пределах досягаемости его ушей талантливыми выскочками, в глубине души он осознает, что смотрит, раскрыв рот, в окружающую его со всех сторон бездну, чувствуя, как завывающий ветер грозит сбросить незадачливого поэта с жердочки. Куда подевалась золоченая клетка? Где все те дурни с белыми головами, на которых он испражнялся? Вокруг пусто, а если взглянуть вниз — точно так же ничего нет и там.
Калап Роуд полностью потратил свое, пусть и относительно скромное состояние на подкуп всех судей, каких только удалось найти в Фарроге. Так что это был его последний шанс. Он должен завоевать Мантию. Он это заслужил. Ни один из бесчисленных пороков, преследующих слабаков-творцов в целом свете, не увлек его на дно: он сумел от них ускользнуть, следуя по пути добродетели. Ему уже исполнилось девяносто два года, и нынче он просто обязан был обрести признание!
Когда человек стареет, то же самое происходит с его ушами и носом, и никакая алхимия и никакие снадобья мира не могут этого изменить. Хотя морщин на лице Калапа Роуда было не больше, чем у пятидесятилетнего мужчины, уши его походили на уши горной обезьяны из Г’данисбанского колизея, а нос был словно у пьяницы, побывавшего в слишком многих кабацких драках. Зубы его настолько стерлись, что походили на пасть сома, покусывающего соски ныряльщиц. Его старческие глаза вспыхивали похотью при виде любой женщины, и изо рта высовывался язык, похожий на червя с пронизанной пурпурными венами головкой.
Предметом его страсти чаще всего бывала красавица из Немиля, лениво развалившаяся по другую сторону костра (и если искушение в самом деле обжигает подобно пламени, то где же еще ей сидеть?). Пурси Лоскуток славилась по всему Семиградью своим танцевальным и ораторским искусством. Стоит ли говорить, что подобное сочетание талантов вызывает немалый энтузиазм среди восторженных толп почитателей, населяющих города, селения, деревни, хижины, пещеры и чуланы по всему миру?
Улыбка ее была полна изящества, волосы цвета полуночи лучились теплом, а каждое произнесенное красавицей слово казалось округлым, будто ее собственные пышные формы. Пурси Лоскуток вожделели тысячи правителей и десятки тысяч знатных особ. Ей обещали дворцы, острова посреди искусственных озер, целые города. Пурси предлагали сотни обученных искусству любви рабов, готовых ублажать любые ее прихоти, пока возраст и ревнивые боги не лишат прелестницу этого удовольствия. Она купалась в драгоценностях, которые могли бы украсить сотню эгоистичных королев в их темных гробницах. Скульпторы сражались за то, чтобы изобразить красавицу в мраморе и бронзе, а затем кончали с собой. Поэты настолько углублялись в сочинение полных восторга и обожания стихов, что забывали о еде и умирали на своих чердаках. Великие военачальники спотыкались и пронзали себя собственными мечами, преследуя ее. Жрецы отрекались от вина и детей. Женатые мужчины забывали о всякой осторожности, совершая свои тайные эскапады. Замужние женщины с наслаждением разоблачали неверных супругов, а потом доводили их до смерти насмешками и страстными обвинениями во всех грехах.
Но всего этого было недостаточно, чтобы погасить безрассудное пламя, сжигающее дотла ее душу. Пурси Лоскуток знала, что она похитительница разума. Эта женщина лишала ума мудрецов, делая их глупцами, но все, что она у них забирала, попросту просачивалось меж пальцев, будто свинцовая пыль. Она была еще и похитительницей чужих желаний — похоть следовала за ней, словно приливная волна, оставляя после себя бескровные и безжизненные тела соперниц. Что же касается ее собственных желаний, то она пребывала в лихорадочном поиске, не в силах достаточно надолго присесть на
