уносит нас в иную жизнь. Раньше он не доверял чувствам. Все его поступки были направлены рассудком. При этом он старался никого не обижать и полагаться на свои силы. Но с того яркого зимнего дня, когда он впервые увидел Му Лань, увидел и влюбился, жизнь его в корне изменилась. Он словно находился под впечатлением необычайно-радостного сна, под впечатлением таким глубоким и настолько сильным, что противиться ему не было сил. Его безудержно влекло к My Лань, и он был счастлив жить этим влеченьем. Рождённый на восходе солнца имеет светлую судьбу, рождённый на закате — тёмную. Матушка говорила, он родился на рассвете. Радовался солнцу, шёл к нему и ждал...

Может быть, тоска наваливалась на него ещё и потому, что он поселился в чужом храме?

Буддийская кумирня, стоявшая на окраине Тунчжоу, была лишена элементарных удобств, но ему, побывавшему в Средней Азии и напоившему своей молодой кровью тамошних клопов в вонючих, душных караван-сараях, условия временного ночлега мало волновали. Да, кумирня была запущена, полуразрушена, но по всему было видно, что когда-то она знавала лучшие дни: здесь горячо молились иноверцы, молились своим духам, своим божествам; шли торжественные мессы... А сегодня… Сегодня надо было кумирню починить. отреставрировать, покрасить, а главное, оставить для молитв... Как бы там ни было, испепеляющий летний зной, грозы и ливни, зимнее ветра и стужи сделали своё дело: кумирня обветшала и своим печальным видом навевала жуткую тоску. Ещё в первую ночь, засыпая под её крышей, Игнатьев почувствовал, что его трясёт от холода. Холод был потусторонний, неизъяснимо-зловещий. Замогильный.

С исчезновением My Лань его сон наяву был разрушен.

Страстное желание маньчжуров настоять на исполнении европейцами церемониала "коу-тоу" заставило их быть настойчивыми и изобретательными. И эта настойчивость заставила их пойти на старый испытанный приём — захват заложников. Они искренне считали, что теперь-то их усилия увенчаются успехом: обескураженные и ошеломлённые пленением парламентёров, барон Гро и лорд Эльджин станут намного сговорчивей. А ему — Игнатьеву — это совсем не нужно. Ему нужен тупик — тупик в переговорах союзников с китайцами, лабиринт противоречий, выход из которого знает только он — русский посланник. Принятое им решение вернуться в Пекин и начать розыски My Лань подталкивало отправиться в путь, как можно раньше. Время разбрасывать камни и время собирать их. Так говорил Экклезиаст. Вот уже полтора года, как Игнатьев попрощался с домом, с родными и друзьями, в последний раз перекрестился на золотистый крест домовой церкви. Он уехал из родного города на край земли, на беспокойный Дальний Восток, в страну, где её жители считают, что в мире нет ни чисто белого, ни чисто чёрного, есть вечное взаимодействие света и тьмы: что-то туманное, размытое, сновидное... Ах, как ему хочется проделать путь в обратном направлении! Путь через две страны! Пуститься в дорогу немедля, и не одному, а с My Лань: своей единственной, своей любимой. Появиться с ней в Зимнем дворце и сделать всё, чтобы Россия стала её родиной. Его память легко воскрешала зрительный образ My Лань. Она выглядела такой кроткой, такой беззащитной, что он даже скрипнул зубами от невозможности помочь ей — такой нежной, хрупкой и ранимой! А люди, терзавшие её, были до крайности жестоки. Они понимали чудесную власть красоты, но всячески противились ей, изощряясь в пытках и убийствах. Тот, на кого не действуют женские слёзы, конченый человек. Изверг.

Странно, но даже не предложив ещё My Лань руку и сердце, Николай иногда задумывался об их ребёнке, представлял, каким может быть мальчик и какой может быть девочка? Оба малыша — что так же странно: почему-то двое! — были безумно прелестны; особенно, девочка — вылитая мать! 0т себя он в ней не видел ничего, в то время, как воображаемому мальчику, сынишке дорисовывал разве что свои брови: у My Лань они была тоньше ласточкиного пера.

Снаружи послышались шаги, и в комнату вошёл Вульф.

Николай недовольно покосился на него: видение My Лань исчезло, реальность вновь напоминала о себе.

— Извините, ваше превосходительство, — заметив раздражение в глазах Игнатьева, смущённо пробормотал секретарь и протянул две записные книжки в скромных переплётах, — Я думаю, вам будет интересно.

— Что это? — с грустной рассеянностью взял блокноты Николай и машинально перелистнул один из них. — Почерк ужасный.

Это дневники, — пояснил Вульф, — английского волонтёра и французского капрала: кто-то из китайцев нашёл их на месте сражения под Чанцзяванем и отдал Татаринову, специально приехал в Тунчжоу и разыскал нашу миссию.

— Вы сами-то прочли?

— Просмотрел, — уклончиво ответил Вульф, сославшись на загруженность работой. — Канцелярщина заела.

Николай прекрасно понимал, что он хочет этим сказать. Не "канцелярщина" заела, а тоска, неопределённость.

— А вы ей — по зубам! — подбодрил он секретаря и спросил, чем заняты офицеры?

— Баллюзен и Шимкович отправились в город. Татаринов пишет стихи, а хорунжий, как всегда, играет в карты с казаками.

— Я ведь приказал: карты изъять! — вспылил Игнатьев.

— Почему не выполняется приказ?

— Конвойные совсем от рук отбились.

— Отбились, — проворчал он. — Вернётся Баллюзен, я с ним поговорю!

Отпустив Вульфа, Николай накинул на себя шинель и углубился в чтение записных книжек, отчёркивая красным карандашом наиболее занятные места.

Безымянный рядовой четвёртой роты отдельного сапёрного батальона сто второго пехотного полка, входящего в состав второй дивизии под командованием генерала Роберта Непира обладал неплохим литературным даром и живым умом, что сразу же понравилось ему. Пропустив неинтересные страницы с описанием родных и близких молодого волонтёра, пришедших проводить его на транспорт, отправляющийся в Индию, он зацепился взглядом за фразу о том, что "голодранцы во всех странах сеют смуту" и, подчеркнув её, пристроился к столу и стал читать. Записи носили отрывочный, дневниковый характер и наряду с пространными рассуждениями на ту или иную тему, зачастую вовсе не связанную с действительной солдатской службой, что говорило о мощном интеллекте рядового пехотинца, встречались неразборчивые фразы и отдельные слова, чем-то понравившиеся безымянному автору. «Популярные английские газеты, — с трудом разбирал Николай малопонятный мелкий почерк, как можно ближе придвигаясь к свету, — уделяют новой "опиумной" войне самое пристальное внимание, придавая ей характер самый, что ни есть патриотический. Думаю, французские еженедельники от них не отстают. Судя по их публикациям, китайцы до того обнаглели, что отлавливают иностранцев на всей территории своей отсталой страны и обучают их своему варварскому языку, чтобы использовать в дальнейшем, как пропагандистов язычества в цивилизованной Европе. Я