— Послушай, — девушка выдохнула и постаралась говорить спокойно, — Кано. Канафинвэ. Маглор. Если всё, случившееся вчера, весь этот свет фонариков, музыка, обещания и танцы, а потом — продолжение в постели было ошибкой, глупостью, оплошностью, действием, что принесёт только вред, я готова признать…

— Эльфандис, — прервал её речь супруг-король, — послушай. Арда искажена, и безумие — неотъемлемая часть искажения. Я понял, что устал страдать и терзаться из-за неправильности происходящего. Мы ведь не можем и не должны быть совершенством, если сама Арде несовершенна, правда? Почему мы не можем делать, что хотим?

— И что же ты хочешь делать, мой аран? — с подозрением улыбнулась эльфийка.

— Наверное, я должен немного рассказать о себе, я ведь твой муж, но ты совсем меня не знаешь.

Эльфандис рассмеялась, Макалаурэ просиял.

— Знаешь, — Феаноринг вернулся в постель, тронул пальцами щёку внезапной супруги, — слушая твой голос, мне хочется петь. Ты вдохновляешь меня, а ещё, — он огляделся, — ты смотришь на меня, а не на убранство. Это не всегда было важно мне, я не понимал многого. Я осознал ценность подобного отношения, когда однажды увидел свой дворец осквернённым. Орки превратили прекрасный замок и всю крепость в отхожее место, а я любил то, как выглядело моё жилище… Но так вышло, что не защитил. Ничто и никого. Теперь, если кто-то любуется помещением, я вспоминаю испытанный мной ужас и стыд, и мне хочется самому уничтожить всё красивое, что меня окружает. Я понимаю, это неправильно, но что правильно? Мы живём в мире-ошибке, в который нас насильно запихнули, не спросив, хотим мы сюда или нет. Даже Айнур — пленники Арды! Каждый из нас — ошибка, и почему мы должны стыдиться своей сути, Эльфандис?

Королева Поющей Долины удивлённо подняла брови. Элеммирэ точно так же выражала изумление, когда хотела съязвить.

Элеммирэ. Лопнувшая струна…

— Я — дитя Светлого Амана, — Макалаурэ медленно поднялся, взял арфу, а ещё две, стоящие у стены с огромным портретом черноволосого мужчины в алом со звёздами, запели сами собой. — Я привык жить, не опасаясь оставлять открытой дверь. Ты можешь себе представить такое? В Амане были засовы и замки, но они делались не для защиты от нападения, а чтобы никто не мешал заниматься чем-нибудь в уединении! Ты не видела такого, а я помню, и всем сердцем хочу, чтобы так стало опять! Я не хочу бояться за свою и твою жизни, я хочу, чтобы у меня родились дети и попробовали превзойти меня в мастерстве! Не боя, нет! Не этой проклятой тактике и стратегии войны! В музыке! Но вместо шедевров, воспевающих нечто прекрасное и великое, я пою о скорби и разрушении, потому что не вижу ничего, кроме этого! Но я ведь родился в Благословенном Крае, Эльфандис! Ты даже представить не можешь, каким страшным для меня был первый бой! Я… — менестрель вдруг рассмеялся и заплакал одновременно. — Я лежал раненый на палубе корабля, накрытый трупом врага — не орка — собрата! — и думал, что об этом надо спеть песню. Эру, как это нелепо! Но, знаешь… Я смотрю на тебя, понимаю, осознаю истину о мире, принимаю её, и чувствую — всё, что я не смог сделать раньше, теперь получится. Даже песня про того мертвеца на палубе.

Эльфийка наклонила голову:

— На второй день знакомства узнать, что твой муж — ошибка Творца — это, пожалуй, немного не то, о чём мечтают юные девы.

— Как это страшно — настоящий бой! — словно не услышав насмешки, запел Макалаурэ, ласково погладив деку-виноградные листья. — Клубится в звёздном небе чёрный дым,

Вот рядом кто-то пал, сражён стрелой,

А ты пока остался невредим…

Как это горько — видеть смерть друзей

И, шаг не замедляя, проходить.

О, сколько будет впереди смертей,

И сколько будет крови впереди!

Как больно тело обжигает сталь!

Стрела в бедре, стрела в руке, в боку стрела…

Меч раненой рукой не удержать,

В глазах темнеет, подступает мгла.

Как дико прикрываться мертвецом,

На алых досках палубы лежать,

И слышать звуки битвы, как сквозь сон,

И строчки новой песни подбирать…

Как это просто — убивать врага!

Меч входит в плоть, как будто сам собой,

И алым стал серебряный доспех,

И кровь бежит клокочущей струёй.

Как это странно — победить в бою,

Стоять с живыми между мертвецов.

О берег бьётся красная волна,

Свисают с рей лохмотья парусов…

Как это странно…

Эльфандис промолчала. Арфы продолжали играть, король-менестрель опустил голову, и чёрные сияющие волосы рассыпались по обнажённому телу и узорам инструмента.

Может быть, в мире-ошибке и вправду единственный верный путь — ошибаться и радоваться собственной неправоте?

Захват деревянной долбанины

— Хал! Хал! Ха-ал!

Боевой клич разлетелся по ночной мгле, врезался в приближавшийся гомон, состоявший из ругани, хохота и угроз.

— Головами они кидаются! — заорал Халдад во тьму, которая вдруг озарилась огнём факелов. — Мы ваши тоже оторвём! А уж как кинем! У-у-у! Хал!

Халдар переглянулся с отцом, потом посмотрел на старшего сына. Укрыться за частоколом не выйдет — враги сожгут поселение, если подойдут.

— Хал!

Посмотрев на сестру, мужчина хлопнул её по плечу, потрепал по стриженным волосам.

— Воду тащите, бабы, — сказал Халдар, мрачнея. — Поливайте тут всё, чтоб болото было. А мы это. В бой. Прости, если обидел чем.

Халет замотала головой, поджала губы, заморгала, стараясь не заплакать, бросилась за вёдрами.

— Хал! Хал! Ха-ал!

Халдар вскинул копьё, лицо мужчины, когда он издал клич, вдруг превратилось в жуткую звериную морду, неузнаваемую и чудовищную. Почти все оставшиеся мужчины похватали, что было из оружия, и ринулись в бой, несмотря на изначальный план старика Халдада.

Побежав со всех ног к реке, Халет обернулась на отца, который не пошёл убивать врагов, а остался и продолжал командовать, заставляя соплеменников готовить лежанки и травки с корешками для раненых, делать запас копий и стрел, тащить со всей округи камни, копать на пути чужаков ямы.

— Хал! Ха-ал!

А навстречу страшным, но всё же родным голосам двигались хохот, улюлюканье и треск, враги, огонь и странные треугольные штуки из дерева, швыряющие