— Так я их знаю, на память не жалуюсь, — обрадовался Иосиф, которого порядком тяготило его многолетнее послушание по уходу за немощными.

— Всего знать невозможно, — продолжал свою мысль Пафнутий. — А потому не забывай ежедневно заучивать новые тексты, читать. Тебе Богом многое дано, не упускай своего. Ещё поручаю тебе следить в церкви за исполнением устава, за порядком. Я тебе доверяю. А теперь ступай к новому собору, узнай, что с Дионисием приключилось, сказали мне, что заболел он, на работу сегодня с утра не вышел. А заодно и в келью к нему сходи, проведай!

Иосиф ушёл от настоятеля довольный. Он прекрасно помнил, что главная доблесть монаха — смирение и подавление своей воли. Но ему уже порядком надоело быть в няньках и уборщицах, и лишь необходимость ухаживать за больным отцом смиряла его с тягостным послушанием. Когда становилось ему совсем уж невмоготу, он вспоминал мысль из повести об Иоанне Затворнике о том, что не посылает Господь испытания человеку выше силы, чтобы он не изнемог. Но постоянное ощущение своей невостребованности, того, что знания его и душа вовсе не используются по назначению, тяготило его. И вот это долгожданная перемена: он клирошанин. Ему и раньше приходилось на службах читать, он подменял заболевших или отсутствующих товарищей, и голос у него был неплохой. Служба при церкви была ему более по душе, ведь тут он получит больше возможности для молитвы, для стяжания Божией благодати.

Иосиф заглянул в новый храм, товарищи живописца действительно работали одни, сказав, что мастер всё ещё у себя в келье. Тогда он быстро дошёл до домика Дионисия. Тот лежал в кровати, отвернувшись лицом к стене, шторка на открытом окне была задвинута.

— Ты спишь, друг? — спросил его Иосиф и, не дожидаясь ответа, присел рядом на широкой скамье.

— Нет, не сплю, не до сна мне, — ответил, наконец, тот медленно, будто через силу.

— Снова ноги заныли? Утомился небось? Круглый день дотемна работаете, вон как много сделали!

— Нет, не ноги, — по-прежнему не поворачиваясь, проговорил Дионисий.

— Что же мучает тебя? Может, я подсоблю? У меня опыт большой: десять лет за больными ухаживаю, травы знаю, лечебников немало прочёл, травников. Да и от наших стариков многим премудростям научился.

Дионисий, выслушав эту тираду самовосхваления, повернулся лицом к монаху, и тот, даже при неярком свете, увидел, что всё лицо мастера покрыто красной коростой, припухло.

— Видал, лицо какое? И тело не лучше! Всё свербит, чешется, сил уже никаких моих нет. И ломота по телу.

Иосиф внимательно осмотрел воспалённую кожу живописца.

— А прежде у тебя подобное случалось?

— Бывало, но полегче гораздо. Глаза слезились, лицо краснело. Но проходило всё быстро. А теперь и цвета-то толком не различаю. Погляжу на что пристально — слёзы текут.

— На золотуху похоже. Может, краски какие новые стал использовать?

— Нет, все прежние, испытанные, — проговорил Дионисий, доставая из-под подушки большую белую тряпицу и вытирая ею заслезившиеся глаза.

— Может, цветение какое не переносишь, у нас разных трав много... Или съел что, вспомни-ка?

— Есть на мне грех один, да как сказать тебе о нём, даже не знаю. Совестно. — Дионисий помолчал, поколебался, но всё-таки продолжил: — Когда мы за работу принимались, после того как Пафнутий ноги мне исцелил, договор у нас с ним состоялся. Сказал он, что в монастыре не положено мяса никакого есть, что иноки не употребляют его вовсе. Пояснил также, что человек, поедая убитое животное, принимает на себя и боль его, и страдание его, оскверняет душу свою бессмертную. И что мы, принимаясь за богоугодное, святое дело — роспись храма монастырского, должны делать это с чистой душой. Это было единственное его условие при работе, и мы его приняли. Честно Петров пост перетерпели, а как он завершился — бес нас попутал, очень уж захотелось мяса отведать, соскучились за три-то месяца. Сходил сын в деревню соседнюю, зайца купил жареного да говядины кусок варёной. Ну и наелись мы от души прямо здесь, в келье моей. Товарищи мои здоровы остались, а меня Господь за грех сразу и покарал. Так я думаю. Только как в том Пафнутию признаться, не знаю, совестно.

Мастер тяжело вздохнул и снова вытер слезящиеся глаза.

— Скажи как есть. Уж коли сам Господь с тобой посчитался, что ещё страшнее старец-то наш прибавит? А помочь может. Я же пойду пока в лес, трав для тебя насобираю, есть у нас тут цветок такой дивный, от всех болезней кожных исцеляет. Потерпи немного.

Иосиф зашёл сначала, как и было приказано, к Пафнутию. У него находились два монаха, прибывшие из монастырского села с пошлинами. Они привезли и сдали казначею полученные продукты и деньги и вместе с ним пришли к игумену отчитаться. Тот спросил, не жалуются ли крестьяне на трудности, не тяжело ли им выплачивать определённую монастырём долю. Но сборщики уверили его, что собирают с крестьян гораздо меньше, чем прежде они платили боярину, подарившему село с землями монастырю, и потому те вполне довольны.

Иосиф дождался, когда посетители удалятся, и рассказал Пафнутию о причине недуга живописца. Старец лишь развёл руками и вновь положил их на свои колени. Иосиф за многие годы уже знал учителя — тот ждал подробностей и собственных выводов ученика.

— Я думаю, — продолжил он, — что надо пролечить его ваннами из целебных трав. Думаю, распорядиться, чтобы баню ему приготовили, а сам тем временем с кем-то из братьев трав насобираю и приготовлю отвар.

— Возьми Арсения, у него есть время, — подсказал игумен. — И делай, как знаешь. Я тоже навещу Дионисия.

Оба поднялись и поспешили по своим делам. Пафнутий, не откладывая, отправился к страдальцу.

Дионисий, увидев вошедшего старца, поднялся с постели и бухнулся ему в ноги.

— Прости отец, грешника, виновен я и за то страдаю. Помоги, если можешь!

Старец перекрестил коленопреклонённого, помог ему подняться. Но не сдержался и попрекнул:

— Что же ты, сын мой, так согрешил! Ты же храм Божий расписываешь, твоей рукой сам Господь водит. А он может помогать лишь душе чистой, возвышенной. Ты же мертвечиной осквернил свою душу, оскорбил Господа. Теперь ты только сам можешь помочь себе покаянием и молитвой беспрестанной. Повторяй без устали: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного!» А я тебя святой водицей окроплю.

Пафнутий присел на лавку рядом