Побеседовал Пафнутий с художником, помолился за него, дал травок попить, заставил поголодать пару дней. И на глазах всех монахов чудо свершилось: бодро, на своих ногах пришёл Дионисий к новой церкви, помолился пред установленным там образом Богоматери да вместе со своими соратниками принялся за работу. Вот уже третий месяц пошёл, как расписывали они храм. На глазах восхищенных иноков оживали под их руками потолок и стены, начинали сиять жизнерадостными яркими фресками, лёгкими, плывущими под сводами лучистыми образами. На стенах храма рождалась красочная история жизни и подвига Богоматери.

В это самое время, дожив до середины лета, в тёплый солнечный день преставился отец Иосифа. Вечером отпели его в старом деревянном храме, а утром рано похоронили. И теперь всё, что осталось от него, — вот этот невысокий холмик с тяжёлым свежевыструганным крестом.

До Иосифа донёсся не изменившийся за пятнадцать лет его здешней жизни удар била, призывающий на утреню. А следом послышался и колокольный звон, который разносился с недавно поставленной колокольни. Неслышно подошёл к нему сзади его младший брат Вассиан, присел рядом на траву. Вассиану шёл тридцать третий год, он был лишь на год младше самого Иосифа. Братья походили друг на друга, оба были высокого роста, широкоплечи, достаточно стройны, даже красивы. Подошедший положил руку на плечо сидящему, молча постоял минуту, затем примостился рядом.

— Грустишь по отцу, брат?

— Да нет, отмучился он, теперь ему, пожалуй, лучше, чем все последние годы, — покой и благодать. О себе я задумался, о жизни своей. Не стало отца, вроде и постарел враз, на очередь за ним встал. Я ведь старший!

— Что говоришь, Иосиф? Отец-то наш рано помер, он и постареть не успел, коли не болезнь, жил бы да жил ещё. А тебе-то и думать о том грех. Я лишь годом тебя младше, а о смерти и помыслить не желаю, хотя понимаю, что не по-христиански это. Человек, тем более монах, всегда о скоротечности жизни помнить должен. Во мне же столько желания жить, что и думать ни о чём печальном не хочется!

— Виноват я, пожалуй, перед тобой, перед другими братьями нашими, — грустно молвил Иосиф. — Ведь это за мной вы в монастырь потянулись, я вас примером своим увлёк. Может, жил бы ты теперь в доме своём с матушкой, жену имел да детишек пригожих, на нас с тобой похожих!

— Нашёл о чём сожалеть! Что сделано, то сделано! У меня было достаточно времени, чтобы о будущем своём подумать, понять, что мне надобно. — Вассиан улыбнулся и пристально глянул на собеседника. — Ты думаешь, я собираюсь до конца своих дней в этом монастыре оставаться? Ошибаешься, братец! Планы у меня на будущее нешуточные. Чувствую я в себе силы немалые и способности к делу более важному, чем простое иноческое служение. Вот и Пафнутий предсказывает, что быть мне архипастырем, а для того советует читать поболе, учиться как следует. Да и сам я давно понял, что без ума да без знаний далеко не продвинешься.

Иосиф впервые слышал от брата подобные речи, но они нашли отклик в его душе, в которой тоже не было смирения и жажды в молитвах и отрешённости от мира скоротать всю свою жизнь. Может, и грешно так думать, но он тоже ощущал, что судьба предназначила его для чего-то более важного, что он способен не только стяжать в мирных молитвах Царствие Небесное, но и вести за собой людей, быть в центре жизни. Однако он не решался пока делиться своими помыслами ни с кем, считая их греховными, хотя брата выслушал с удовольствием.

— Что ж, — заметил он на откровения Вассиана, — всё от Бога. Хорошо, коли мечта у тебя есть, да и с меня груз ты снял, от вины пред тобой избавил, меня ведь давно уж мысль терзает, что слишком хорош ты для отшельнической жизни!

— Грешно даже думать так, брат, — доброжелательно проговорил Вассиан. — Разве в монастырь должны лишь убогие или непригожие приходить? Погляди, сколько у нас братии достойной проживает? Разве лишь никчёмные и слабые свою жизнь Богу посвящают? Как раз напротив. Ему нужны люди сильные и умом, и телом. И духом, конечно.

Иосиф похлопал Вассиана по руке, всё ещё лежащей на его плече:

— Прав ты, брат, снова прав. Вот живём рядом, а поговорить, не спеша, по душам, всё некогда. То работа, то служба, то другие дела. Хорошо, хоть у могилы отца пообщались, поняли и лучше узнали друг друга. Надо нам почаще видеться, много общего у нас. Заходи ты ко мне в келью, когда минута свободная выпадет. Я один теперь, надеюсь, игумен никого больше не подселит.

— А тебе нравится одному жить?

— Пока не знаю, я ведь один-то и не жил никогда. То с вами, то с Пафнутием, то с отцом. Хочется попробовать, — хорошо, наверное, когда думать и молиться никто не мешает.

— Смотри, если заскучаешь, зови меня, я смогу к тебе в сенцы перебраться, если преподобный позволит.

— Пошли, брат, служба начинается.

Иосиф с особым удовольствием назвал Вассиана братом, ибо слово это имело меж ними особое значение — братства не только по монашеской жизни, но и по родству, по крови. Только теперь, после смерти отца и испытанного ощущения своего сиротства, он понял истинный вкус и смысл этого понятия, подтверждающего его особые права на именно этого конкретного, похожего на него самого человека, на его мысли и поступки.

Они встали рядом — оба крепкие, молодые, красивые, в самом расцвете своих сил и духа, в длинных чёрных рясах, с непокрытыми головами и русыми, слегка вьющимися волосами, у старшего — потемнее, у младшего — светлее! Вассиан склонился над могилой, погладил холмик:

— До свидания, отец.

Они повернулись и пошли не спеша к старой деревянной церкви, где уже начиналась служба.

После утрени Пафнутий дал знак Иосифу подождать его. Неторопливо пошли они вместе к игуменской келье.

— Ты был хорошим сыном, — по-своему утешил преподобный своего ученика. — Свой долг перед отцом исполнил. А теперь я хочу дать тебе новое послушание. Ты хоть и хорошо знаешь молитвы, но повтори-ка всё, что нужно, для завтрашней службы. Я освобождаю тебя от ухода за больными, теперь ты станешь служить при церкви, петь на клиросе, а потому все