Может, оттого, что, будучи еще крестьянским мальчиком Николай Александрович считал себя уже художником, его картины своими бытовыми подробностями, стремлением к предельной конкретности несколько этнографичны. Все эти косцы, жнецы, бабы, «размалывающие зерно на муку», словно бы вызваны из прошлого — они в опрятных домотканых одеждах, в платках, в длинных юбках, подшитых красивой цветастой тесьмой, чем-то похожие на крестьян неведомого Макарову Сороки или Честнякова. Поражает покой, какая-то непривычная, столь редкая в сегодняшней динамичной живописи уравновешенность фигур, — нет, не статичность, а иное, идущее от ощущения вечности и гармонии.

Макаров любит свое прошлое, оно подробно живет в его памяти, хотя теперь на Кольском его окружает другой пейзаж.

И в то же время Хибины оказались добрее к Николаю Александровичу, чем родной дом.

Непросто произошел его переезд на Север, много неудач выпало на долю его семьи и его самого...

Пришел домой в сорок шестом с простреленными рукой и ногой, дважды контуженный — инвалид второй группы.

Вспомнить войну — чего только не случалось! И один оставался в роте, выбирался раненым из окружения — только бы не плен, не фашисты. И под обстрел собственных «катюш» попадал, месяцами валялся по госпиталям, потом снова — фронт.

Был я тогда мальчиком двенадцати лет, а все же случилось у меня с Николаем Александровичем одно странное совпадение. Попал в сорок втором Макаров в госпиталь, где служила моя мать.

В те дни я, пятиклассник, дружил с ранеными, как многие дети госпитальных сестер и врачей, писал им письма, помогал как мог на станции Вологда-товарная, куда приходили один за другим санитарные эшелоны. Помню я сортировку раненых, и их перевозку на тряских открытых грузовиках, и стоны носилочных — все это оставалось со мной.

В маленькой квартирке Макаровых в Кировске — жил он с семьей дочери, всего шесть человек — слушал я неторопливый рассказ Николая Александровича о войне и вдруг остро, до головокружения почувствовал, что мог бы его знать: не ему ли я мальчиком писал письма из госпиталя?!

В сорок третьем Макаров снова на фронте, но всего несколько дней. И опять госпиталь. Тяжелая контузия — ни слуха, ни зрения, ни речи. Лежал, рассказывал он, «как обернутый в ватное одеяло». И снова фронт. И опять ранение, но теперь в плечо.

«Санитары сомневались — взять или не взять, когда подбирали. На третьи сутки я, как залившийся кровью комок грязи, мало подававший признаков жизни, пришел в себя.

В полуфронтовом госпитале сделали все, что возможно, и повезли в тыл. И по пути, где только ни останавливались, во всех госпиталях хотели мне руку отнять, а я и запугам, и упросам никак не давался, а в конце концов в одном из госпиталей нашелся хороший специалист врач или доктор, он и говорит: «Зачем ампутировать, все у него тут хорошо, сколько времени проходит — и ничего». Сделали мне наложение гипса по пояс, и через некоторое время захотелось мне рисовать, и я брал кисти или карандаш и тренировался».

Шло тяжелое послевоенное время. Вернулся Николай Александрович инвалидом, нужно было подыскивать работу по возможностям. Со второй группой пенсия поприличней, хотя тоже была маленькой, но тянуть можно.

Устроился военруком в начальную школу, как-никак еще недавно командовал отделением. Как-то пришел за очередной получкой, а в ведомости уже подпись стоит. «Ты, говорят, по два раза хочешь получать деньги».

Поехал в райфо за правду бороться. Проверили, не его почерк. Кто-то зарплату получил, подделал документы. Вернулся с победой, а директор... назвала Николая Александровича кляузником, потребовала, чтобы ушел.

Пришлось менять работу: и сторожем был в колхозе, и почтальоном, и пастухом. Тяжело жили. Траву ели, макушки клевера, ботву от картошки, а все же добивался Николай Александрович избы-читальни, хотелось культуру в село принести, согласился даже бесплатно работать — лишь бы кисти в руке держать.

В 1951 году пришла радость: пригласили художником на Сухонский молочно-консервный. Председатель завкома оказался тоже их деревенский, но не сработались они. «Что же это такое, думаю, — писал Макаров. — У меня одна рука, а наделываю я больше, чем с двумя хорошими руками. И тут направил я на предзавкома жалобу».

Следующая работа была на другом молочно-консервном заводе. Тут Макарова предупредили, чтобы не писал больше жалоб.

— Если будет все хорошо, — пообещал Макаров, — зачем жаловаться. Может, сживемся.

Принялся Николай Александрович за работу со страстью. Клуб на заводе хороший, но все же и там порядка полного не было. Одни танцы да кино, ничего больше.

Подумал Макаров, что для дела надо бы «наставить концерты разные своими силами». И главное, люди для этого были — держали платного баяниста, — только бездельничали.

Написал Макаров в вологодскую областную газету «Красный Север». Печатать не стали, но для сведения прислали заметку в завком молочно-консервного.

И тут из Кировска пришло от свояка письмо, приглашал хоть ненадолго посмотреть, что это за Хибины.

Решился Николай Александрович, поехал. Это уже в 1962‑м было.

Не понравилось ему здесь. Но были с собой краски, сидел, набрасывал разное, вспоминал. А в это время потребовался на одном предприятии художник, правда, ставки такой не оказалось, решили оформить слесарем.

Работал Николай Александрович здесь с большим удовольствием, немало сделал. Только опять несправедливость его тревожила: всем на предприятии дают премию, а ему — нет. И главное — старался, времени своего не жалел, а из-за неверного оформления его всегда обходили.

Написал в ВЦСПС, так, мол, и так, разъясните. Через некоторое время начальник к себе вызывает.

— Писали, Николай Александрович?

— Писал.

— Так вот, дорогой мой, не имею я права вас держать художником, придется вам уходить.

— А куда же?

— Да куда хотите.

Пошел Николай Александрович устраиваться на другую работу. Вначале все шло хорошо, но вот его напарником взяли пьяницу. Терпел-терпел Николай Александрович да и не вытерпел, попросил начальство разобраться, написал докладную.

Приехал сам руководитель организации на место, а там этот пьяница ходит, «как рябчик шустрый», и перекладывает работы, сделанные Макаровым, — будто это все его. И говорит: «Макаров на меня с первых дней злится, только одному ему хочется работать». Возмутился начальник, сделал Макарову выговор и уехал. Николай Александрович «подал на завком».

«Как инвалид Великой Отечественной, борюсь, — написал он, — с аморальным человеком, постоянным пьяницей и бездельником».

Председатель месткома только и сказала: «Зачем жалуешься — уходи лучше сам...»

То