Восстание матросов Балтийского флота приняло с первого момента в ночь на первое марта форму жестоких эксцессов в Кронштадте, который, по тогдашнему выражению большевистского официоза газеты «Правда», оказался «отрезанным от мира» и не представлял себе «ясно картину совершающихся событий»: формы, в которые вылилась здесь «стихийная вспышка», до некоторой степени были предуказаны прежней революционной пропагандой332. Нельзя, конечно, вполне довериться сообщениям «секретной агентуры» жандармских властей, которая перед революцией сообщала о плане, выработанном в середине 16 года возродившимся Главным Комитетом Кронштадтской военной организации333, – поднять восстание («частью убив, а частью арестовав командный состав») в целях прекращения войны и свержения правительства. По этому плану действий «петроградский пролетариат должен поддержать восстание, и для того, чтобы дать знать о начале восстания, флот выйдет из Кронштадта, уже покончив там с офицерами, и даст несколько залпов по Петрограду. Если бы в отношении рабочих последовали крутые меры и рабочих правительство стало бы расстреливать, то флот разгромит весь Петроград, не оставив тут и камня на камне». Историк коммунистической партии Шляпников, цитирующий эти жандармские донесения, отрицает наличность существования подобного фантастического заговорщического плана. Но, очевидно, разговоры об убийствах и арестах были в среде «главного коллектива» (ведь это входило органической частью в ранние революционные замыслы Ленина – см. кн. «Уроки московского восстания», 1905), и разбушевавшееся «пламя революции», нашедшее благоприятные условия в милитаризованной «тыловой базе», легко превратило теоретическую возможность в печальную действительность – в Кронштадте провокационная работа ощущалась еще более реально, чем в других местах. Очень трудно назвать «до некоторой степени сдерживающей», как то делают составители «Хроники февр. революции», роль «Комитета революционного движения», избранного уличной толпой и возглавляемого прибывшим из Петербурга неким «студентом Ханиным»: для успокоения страстей «Комитет революционного движения» приказал арестовать всех офицеров и заключить в тюрьму до назначения над ними суда. Кронштадтские события ярко охарактеризованы краткой записью в протоколе 8 марта Петроградского Исп. Ком.: «Избиение офицеров, арест их в большом количестве, командный состав из офицеров совсем отсутствует, выбраны командиры кораблей из состава самих матросов. Флот, как боевая единица, совсем не существует»334.

Самосуды кончились лишь тогда, когда в Кронштадт 13 марта приехала от петроградского Исп. Ком. делегация в лице с.-д. депутатов Скобелева и Муранова, которые информировали местный Совет рабочих и военных депутатов армии и флота о положении дел в столице и о взаимоотношениях между Временным правительством и Советом. На революционном вече, собиравшемся на Якорной площади, программа деятельности петроградского Совета была принята. Отныне революционная «твердыня» со всеми своими «штыками, пушками и пулеметами» будет находиться в распоряжении петроградского Совета и поддерживать Временное правительство, поскольку оно согласуется с этим Советом… Соглашение было запечатлено в духе того сентиментализма, которым до известной степени обвеян был «медовый месяц» революции, публичным поцелуем между посетившим кронштадтский совет Керенским и прославленным Рошалем. Подчинение Кронштадта было кратковременно и очень относительно. Кронштадт в качестве большевистской цитадели сделается символом насилия, анархии и разложения в русской революции. В этих позднейших обвинениях заключалась доза тенденциозной сгущенности, но на первых порах ни у кого не нашлось мужества (или сознания ошибочности тактики замалчивания) безоговорочно осудить зловещие и мрачные эпизоды поглощения «пламенем революции» ее идейной ценности: такие органы, как «Биржевые Ведомости», писали о «героической, но вместе с тем страшной ночи в Кронштадте 1 марта»335.

Министр юстиции в заседании Врем. прав. 28 марта определил число офицеров, павших в Кронштадте от рук убийц, цифрой 36. Ген. Лукомский в сообщении из Ставки командованию на Северном фронте 21 марта повышал эту цифру до 60. В Гельсингфорсе по официальным сведениям убито было 39 офицеров и ранено 6; в Ревеле убито было 3; на Моозундской позиции – 2; в Петербурге – 1 и ранен был 1336. Общую потерю в личном составе офицеров флота Лукомский определял «в 200 человек, считая в том числе до 120 офицеров, которых пришлось отчислить от должности и убрать с судов ввиду протеста команды».

События в Балтийском флоте (особенно в Кронштадте) представляют специфическую страницу в мартовский период революции. В Черноморском флоте, где командный пост занимал друг Непенина адм. Колчак, мартовские дни протекали в совершенно иной обстановке. 6 марта Колчак доносил Алексееву: «На кораблях и в сухопутных войсках, находящихся в Севастополе, …пока не было никаких внешних проявлений, только на некоторых кораблях существует движение против офицеров, носящих немецкую фамилию. Команды и население просили меля послать от лица Черноморского флота приветствие новому правительству, что мною и исполнено. Представители нижних чинов, собравшиеся в Черноморском экипаже, обратились ко мне с просьбой иметь постоянное собрание из выборных для обсуждения их нужд. Я объяснил им несовместимость этого с понятием о воинской чести и отказал. В населении Севастополя настроение возбужденно-мирное: было несколько просьб, обращенных толпою к коменданту, кончившихся мирно… Большое смущение в войсках вызвала внезапность воззвания рабочих и солдатских депутатов об общих гражданских правах вне службы. В интересах спокойствия, дабы дать возможность занять войска не внутренними делами, необходимо, чтобы Врем. пр. объявило всем военнослужащим обязательно исполнять все до сих пор существующие законы, покуда не будут разработаны и утверждены правительством новые законы о быте воинских чинов».

В упомянутой выше официальной записке, представленной ген. Алексеевым правительству 14 марта и заключавшей в себе сводку донесений главнокомандующих о том, какое впечатление на войска произвели «последние события» и переход к новому государственному строю, проводилась мысль, что перемена произошла «спокойно». Конечно, официальные сообщения, собиравшиеся до известной степени в бюрократическом «секретном» порядке главнокомандующими, не могут служить истинным показателем настроений масс, ибо эти настроения внешне отражались все же в восприятии командного состава, и подобно тому, как представители революционной демократии слишком часто склонны были безоговорочно говорить от имени народа, командный состав с той же безответственностью брал на себя право говорить от имени солдат. К тому же всякая сводка носит черты искусственности при всей добросовестности составителей ее. Нельзя отрицать и известной политической тенденции, сказавшейся в обобщении, которое делалось уже в Ставке. Однако приписывать этой записке «боевой характер» политической программы, предлагаемой Ставкой Правительству, хотя и в «скрытой, иносказательной форме», едва ли возможно337. Слишком поспешно и легкомысленно делать вывод, что Ставка как