же тема – опасность разрушения армии. Как «люди дисциплинированные», они требовали, чтобы приказы «издавались из центра, сверху»: если «начальство потеряет свой авторитет… нельзя будет вести войска в атаку». Стремление поддержать дисциплину и является основным мотивом в обвинениях «высшего офицерства» в контрреволюционности. Некоторые командиры были «очень тактичны»: «Когда произошел переворот, отречение и проч., они потихоньку убрали все портреты, а в некоторых частях портреты демонстративно висят. Когда солдаты требовали, чтобы портреты были убраны, то начальники отказывались» – отказывались (добавляли депутаты) не потому, что «находили, что он должен висеть… а потому, что, по их мнению, дисциплина не позволяла… Этим создавались отношения, грозившие большими последствиями…» даже «ужасная атмосфера», по словам докладчиков, – могли быть «убийства». «Нетактичность» сказывалась в срывании «красных бантов» – этих внешних атрибутов революции315.

Уполномоченные Врем. Комитета отметили «подозрительное отношение» солдат к начальству. Этому настроению, по их мнению, способствовал, с одной стороны, «приказ № 1», с другой – «неправильное истолкование событий». «Мы заметили, что тем офицерам, которые пытались объяснить солдатам происшедший переворот, даже прощались грехи прошлого, они сразу как-то вырастали в их глазах; но особое недоверие было там, где замалчивали, где не собирали солдат, не объясняли происшедшего или давали тенденциозное объяснение, там создавалась почва страшного недоверия. Старое недоверие как-то слабо, а недоверие после переворота – новое – ужасно316. В тех же частях, где собирали и объясняли события, там сразу восстанавливалось доверие: даже в тех частях, где его раньше не было. Эти части могут в огонь и в воду пойти…» Депутаты делали любопытное пояснение: «Знаменитый приказ № 1 и всевозможные слухи породили известную дезорганизацию в “зеленых” частях, где мужики. В частях, более революционных (?), ничего подобного не было. Там и с офицерами уживаются очень хорошо». Может быть, еще более интересны их наблюдения по мере приближения к фронту: «Что касается общего настроения войск, то вблизи позиций оно у них такое веселое, радостное и хорошее, что отрадно становится. Там мы видели настоящие революционные полки с полнейшей дисциплиной, полное объединение с офицерами»317. Уполномоченные многократно во всех частях беседовали с солдатами в отсутствие командного состава. Беседы эти начертали целую программу мер, которые надлежало осуществить и которые соответствовали желанию солдат (о программе мы скажем ниже). Политическое настроение армейской массы характеризуется достаточно заявлением Янушкевича Временному Комитету: «Я должен сказать откровенно, насколько я видел, настроение сплошь республиканское» – вероятно, правильней было бы сказать: «за новый строй»318.

Приходилось уже упоминать о том энтузиазме, с которым на фронте были встречены члены Гос. Думы солдатской массой. Их поездка вообще носила характер какого-то триумфального шествия: их встречали «везде» торжественно, с музыкой; словами «невероятная овация», «царский прием», «носили на руках», «склонялись знамена» пестрит их отчет… «Были полки, где нас более сдержанно принимали, – замечали депутаты, – но общее впечатление в громадном большинстве случаев такое, что после обмена приветствий, после такого рода бесед они нас поднимали и выносили до наших саней. Мы не могли распрощаться. Они целовали нам руки и ноги». Могли, конечно, депутаты несколько самообольщаться319, но все же не настолько, насколько это представлено в секретной телеграмме 18 марта, посланной в Токио японским послом. Он передавал своему дипломатическому начальству, что сообщение членов Врем. Ком., командированных на фронт, составлено «весьма оптимистически, но на самом деле положение диаметрально противоположное. Я в этом убедился из разговоров с офицером, возвратившимся с фронта». Пессимизм осведомителя виконта Уциды действительно не соответствовал выводу думской делегации, говорившей в заключение своего, по-видимому, устного отчета: «У нас вообще впечатление отрадное, и если бы офицеры сумели перестроить свои отношения на новых началах, а это необходимо, то дело было бы сделано. Теперь самый острый вопрос, по нашему мнению, как свою задачу исполнит офицерство…»

Отчет делегации коснулся лишь ближайшего к столице фронта. Путем сравнения можно дать, пожалуй, и лучший ответ на вопрос, как отнеслась фронтовая армия к перевороту и как этот переворот повлиял на армию. Возьмем два места, где было хуже всего: гвардейский корпус и Балтийский флот. Относительно гвардии это особо подчеркнул Алексеев в разговоре с Гучковым 11 марта: «Здесь события нарушили равновесие, и замечается некоторое брожение и недоверие к офицерскому составу». Для характеристики этих отношений у нас имеется интересный «дневник» неизвестного офицера-интеллигента, написанный в виде писем к родным из Луцка320. «Дневник» имеет несколько резонерский оттенок – наблюдения сменяются рассуждениями. Автор отмечает сложность и трудность положения гвардии в силу той двойственности, которая получилась от того, что революцию совершили запасные батальоны стоящих на фронте полков и что из тех же полков направлялись в Петербург части для подавления революции. Впечатление наблюдателя до получения известия об отречении формулировано им 4 марта так: «Сознательное меньшинство (солдат) довольно, но хочет отомстить вождям павшего режима, большинство же относится ко всему происшедшему с полным безразличием и хочет только одного – мира… Офицеры, понурые, убитые страхом за будущее, ходили один к другому, нервничали, строили планы и тут же сами их опровергали. Я не знаю такого тяжелого дня. Полумертвый, я заснул…» 4-го получено было сообщение о назначении вел. кн. главнокомандующим. «Я сообщил это солдатам. Они опять молчали». Вечером пришла телеграмма о новом министерстве – «среди офицеров общее ликование… Все уверены, что Николай II отрекся от престола». Любопытным сообщением кончает наш своеобразный мемуарист свое письмо: «У немцев – ликование. Выставляют плакаты, салютуют, играют оркестры321. Попытались наступать на VII корпус… но были отбиты. Наше высшее командование растеряно… не знают, что им делать. Надо было устроить парад, самим салютировать, выставлять победные плакаты, заставить играть оркестры, воспользоваться моментом для подъема духа солдат… Но… жизнь рот течет так, будто ничего не случилось. Это ужасно, но я надеюсь, что после манифеста у нас что-нибудь сделают»…

11 марта письмо начинается более или менее оптимистической оценкой: «Слава Богу, теперь стало проясняться, все же возможность кровавых событий не совсем исключена. Надо помнить, что положение гвардии особенно тяжело… ее старое офицерство и генералитет имеют определенную репутацию… Вот каким представляется мне положение. Во-первых, ни одну воинскую часть так не волновали петроградские новости, как гвардейцев… А сведения из Петрограда приходили запоздалые, преувеличенные, часто нелепые. Верили всему, и ничего нельзя было опровергать. Во-вторых, когда пришло известие об установлении нового порядка, то офицеры стали подозревать солдат, а солдаты офицеров. Мы не знали, как отнесутся нижние чины