к событиям, поймут ли они происходящее, а главное – не заразятся ли они петроградским примером, не вздумают ли у нас сменять начальников и заводить собственные порядки; не знали мы также, не захотят ли они прекратить войну, не предпримут ли они какого-либо насилия для ее прекращения; наконец, мы не знали, одинаково ли воспримут новые вести все части, или полк пойдет на полк и батальон на батальон, а ведь у нас до немцев – несколько верст, случись что-нибудь, и фронт будет прорван, может быть прорван в нескольких местах, и что тогда? И мы томились и не знали, как лучше исполнить свой долг. А солдаты в то же время не доверяли офицерам. Они не знали, на стороне какого строя мы стоим и одинакового ли мы направления; они боялись, что с нашей стороны будут попытки сдать позиции немцам; они были уверены, что от них скрываются какие-то новые приказы; они также боялись, перейдут ли все части на сторону нового порядка; они мучились тем, что свободу отнимут, что отечеству изменят; они верили каждому нелепому слуху самого темного происхождения; они постоянно хватались за винтовки, и несколько раз могло случиться побоище». «Старшие начальники не сделали ничего для вселения к ним доверия, а бездействие было истолковано, как приверженность их к павшему порядку. Атмосфера получилась ужасная». «Между нами и ими пропасть, которую нельзя перешагнуть…» «Сколько бы мы с ними ни говорили… сколько бы ни старались предотвратить столкновения, они не верят нам. Некоторым офицерам они прямо говорили, что в гвардии все офицеры – дворяне, и что поэтому офицеры не могут быть сторонниками новой власти»322.

Как все-таки характерно, что все инциденты, о которых рассказывает автор писем, вращаются около имен ген. Гольгоера, гр. Ротермунда, Клод-фон-Юренсбурга, бар. Штемпель и т.д. Ведь это они готовы «открыть фронт»323, это они составляют «немецкую партию», козни которой пытается раскрыть Чр. Сл. Комиссия Врем. правительства и о кознях которой так много говорили до революции. Эти легенды и сплетни из среды придворной, бюрократической, военной и общественной перешли в народ. По всему фронту прокатилась волна недоверия – на позициях около Риги в 80-м сиб. стрелк. полку солдаты, как и в Особой армии, высказывали опасения, что офицеры сдадут позиции немцам; повсюду требуют удаления «баронов, фонов и прочих шпионов». Это отмечает позднейший доклад (апрельский) члена Гос. Думы Масленникова, посетившего фронт… Нач. 3 пех. дивизии ген. Шолп устраивает манифестации, чтобы доказать, что он не немец и вполне сочувствует перевороту (Селивачев)… Поистине что посеешь, то и пожнешь324.

«В основе всех этих нелепостей, обнаружить которые перед ними иногда все-таки удается, – пишет наш офицер родителям с просьбой довести до сведения Гучкова о положении на фронте, – лежит одно соображение, которое нельзя опровергнуть. Переворот совершился в тылу, а у нас все остается по-старому; высшая власть вверялась при павшем правительстве его приверженцам, а они все на местах. Надо немедленно сместить всех генералов с немецкими фамилиями и других, которые навлекут на себя подозрение. Надо сделать это скорее, иначе начнется солдатская самоуправа…325. Нужны немедленные и решительные меры – иначе власть ускользнет из наших рук, инициатива преобразований перейдет от нас к ним, армия начнет разлагаться, и поражение будет неизбежно». Следующее письмо, написанное на другой день – 12 марта, – когда в ротах «уже начали смещать офицеров и выбирать себе новых», полно пессимизма: «Конечно, надо надеяться до самой последней минуты, но я считаю солдатский бунт вполне возможным. Еще вчера они качали Тимохина, говоря, что верят ему, что ничего без его согласия не предпримут. А сегодня, когда он пришел в роту, они кричали ему “вон” и объявили затем, что выбрали себе нового ротного командира. Изменений и колебаний их настроения ни предугадать, ни направить нельзя. Вчера вечером положение казалось прояснившимся. Сегодня оно ухудшилось. Мы все время переходим из одной полосы в другую. У некоторых начинают опускаться руки, до того эти волнения утомляют. Некоторые говорят, хоть бы скорее на позиции, там все будет лучше, поневоле люди сдержат себя». «Вообще положение безвыходно, – заключает автор, – руководить событиями уже нельзя, им просто надо подчиниться». «Армия погибла» – это становится лейтмотивом всех последующих писем.

Итог индивидуальных переживаний сгущал картину, как можно усмотреть хотя бы из позднейшего доклада депутата Масленникова, посетившего по полномочию Врем. Комитета территорию Особой армии в апреле. В этом докладе уже не будет несколько сентиментального мартовского флера, но он все же будет очень далек от пессимизма «умного… классового врага» пролетарской революции. Реалистический итог для марта, пожалуй, можно охарактеризовать записью ген. Селивачева 26-го: «Вчера в газете «Киевская Мысль» было сообщено, что от Особой армии выехали в Петроград делегаты в Совет Р. и С.Д. и в запасные гвардейские батальоны, чтобы заявить, что Особая армия с оружием в руках будет защищать Временное правительство и не потерпит ничьего вмешательства в дела правления до созыва Учредительного собрания».

* * *

Общее впечатление, что эксцессы на фронте, имевшие место далеко не повсеместно, в значительной степени связаны были с некоторым чувством мести в отношении начальников, злоупотреблявших своими дисциплинарными правами326. Революция с первого же момента, независимо от «новых законов о быте воинских чинов», конечно, должна была перестроить в бытовом порядке систему отношений между командным составом и солдатской массой. «Рукоприкладство» в армии должно было исчезнуть, но «оно настолько вкоренилось, – говорили в своем отчете депутаты, посетившие Северный фронт, – что многие не могут от него отстать. Когда солдаты спрашивали нас, можно ли бить, то мы при офицерах говорили: “нет, нельзя”, и ничего другого, конечно, говорить не могли». Отрицать явление, о котором с негодованием говорила даже имп. А. Ф. в одном из писем к мужу (офицеры, по ее выражению, слишком «часто» объясняются с солдатами «при помощи кулака»), нельзя. Если для начальника одной казачьей части, который на Северном фронте «морду набил» в революционное время, эта несдержанность сошла благополучно, то на Западном фронте проявление подобной же бытовой служебной привычки 8 марта стоило жизни виновнику ее, как рассказывает прикомандированный к фронту француз проф. Легра (полковник ударил солдата за неотдание чести и был растерзан толпой). Едва ли к числу «лучших» военачальников принадлежал тот командир 68-го сиб. стрелк. полка, который был арестован «письменным постановлением депутатов от офицеров и солдат этой части», равно как и три его подчиненных, удаленных от командования,